Иногда казалось, что такое состояние почти достигнуто. Он съеживался, а сфера стремительно раздвигалась, унося обожженные конечности в межпланетное пространство. Однако судорожные толчки не переставали приходить из глубин космоса, накатываясь волнами, и тогда он снова рос и проникал во все уголки темных глубин, задевая языки пламени обнаженными нервами, пока не заполнял всю сферу, неизменно натыкаясь на вечную иглу, которая прошивала правый глаз и входила прямо в голову. Сквозь ослепляющую боль смутно мелькало белое пятно руки, и он снова отдалялся, медленно съеживаясь в центре мироздания, и, как прежде, плыл в непроглядной тьме. Этот незыблемый ритм возник на заре времен и утвердился на веки вечные.
Картинки из памяти, собственной или чужой, временами искажали этот ритм, не меняя его сути. В отличие от тусклых язычков пламени, они ярко светились. Гигантские волны, больше, чем мироздание, и среди них – стеклянная фигурка моряка. Горящие неоновые буквы приказа. Женщина – не бледное тело с назойливыми подробностями, как раньше, а настоящая, с лицом. Темный жесткий силуэт идущего в ночи корабля, плавный крен вздымающейся палубы, гул машин. Мостик под ногами, впереди тускло освещенный нактоуз. Нат, оставив наблюдательный пост у левого борта, спускается по трапу. Нескладный, долговязый, на ногах не сапоги или парусиновые туфли, а цивильные ботинки, ступает осторожно, баба бабой. Сколько месяцев прошло, а не научился ни одеваться правильно, ни ходить, как настоящий моряк. Наверху утренний холод пробирает его до костей, а на жилой палубе преследует грязная, грубая речь и вечные насмешки. Робкий, послушный, ни к чему не пригодный тип.
Он отвернулся от Ната и бросил взгляд за правый борт. На фоне предрассветного неба смутно вырисовывались суда конвоя. Стальные борта вздымались как грязные серые стены, исполосованные потеками ржавчины.
Нат все еще пробирался на корму, чтобы провести свои пять минут в одиночестве, общаясь с вечностью. Как всегда, пристроится возле правого бомбомета – не потому, что там лучше, чем у планшира на наблюдательном посту, а просто привык. Там ветер, вонь от машин, вся пыль и грязь, какая только бывает на старом эсминце в военное время, но он терпит. Жизнь, как таковая, со всеми ее прикосновениями, образами, запахами и звуками бесконечно далека от него. Так и будет терпеть, пока не привыкнет, пока не перестанет все это замечать. Моряка из него никогда не выйдет, потому что все его неуклюжие конечности прилажены к телу кое-как, а то, что внутри, только и делает, что молится в ожидании встречи с вечностью.
Корабельные часы продолжали тикать. Пора ложиться на новый галс противолодочного зигзага. Он внимательно взглянул на секундную стрелку.
– Право руля, пятнадцать градусов!
Шедший впереди слева «Вильдебист» тоже менял курс. За кормой в сером утреннем свете бурлила вода, потревоженная поворотом руля. Палуба под ногами накренилась, и «Вильдебист» словно дал задний ход, становясь почти параллельно нос к носу.
– Прямо руль!
«Вильдебист» по левому борту еще не закончил маневр. Стальная палуба под ногами передавала малейшие колебания неповоротливой серо-зеленой пучины, позволяя точно предсказать степень крена, но сама вода была не столь предсказуема. На последних градусах разворота судна огромный вал прокатился возле носа и ушел под корпус. Корма осела, соскальзывая с крутой волны, и эсминец сошел с курса на десять градусов.
– Так держать!
Проклятый флот, проклятая война! Он сонно зевнул, наблюдая, как снова бурлит вода под кормой «Вильдебиста», который возвращался на курс.
Обжигающее пламя опять вспыхнуло где-то там, на дальней оконечности расщелины, игла вонзилась в мозг – вокруг снова было лишь измученное тело. Огонь медленно угасал, следуя неизменному ритму.
Корабли охранения поворачивали. В перерывах между приказами он вслушивался в дрожащий писк противолодочного гидролокатора. Караван торговых судов пыхтел вовсю на шести узлах, а эсминцы, словно почетный эскорт, расчищали путь впереди, орудуя невидимыми метлами, и время от времени делали зигзаги, поворачивая одновременно в едином строю.
С трапа послышались шаги, и он принялся деловито брать пеленг – это мог быть капитан. С показной тщательностью проверил положение «Вильдебиста», но никто так и не заговорил. Мельком обернулся и увидел старшину Робертса, который тут же отдал честь.
– Доброе утро, старшина!
– Доброе утро, сэр.
– Ну, как дела? Не найдется для меня стопочки? Близко посаженные глаза под козырьком фуражки метнулись в сторону, но уголки губ поползли вверх.
– Вообще-то, сэр… – Пауза, быстрая прикидка всех «за» и «против», оценка возможной выгоды. Улыбка стала шире. – Выпивка совсем на исходе, сэр, но для вас…
– Отлично, спасибо.
Что же это будет – предписание о назначении, рекомендация к повышению по службе? О какой маленькой услуге он попросит?
Однако старшина Робертс затеял игру посложнее. Куда бы потом ни завела длинная цепь взаимных обязательств, сегодня требовалось лишь по достоинству оценить его здравый смысл и предусмотрительность.
– Я насчет Уолтерсона, сэр…
– Нат? – Удивленный смешок. – Мой старый приятель? Неужто проштрафился?
– Да нет, сэр, не то чтобы, просто…
– Что?
– Лучше взгляните сами – на корме, вон там. Они перешли к правому борту. С мостика Нат был хорошо виден. Упершись костлявым задом в планшир за бомбометом, а ногами в пробковое покрытие палубы, он все еще общался с вечностью. Лицо закрыто ладонями, тощее, неправдоподобно длинное тело раскачивается в такт волнам.
– Вот придурок.
– Слишком уж часто он это делает, сэр.
Старшина Робертс шагнул ближе, от него явственно пахнуло спиртным. Вот как, стало быть, на исходе?
– Я бы подал на взыскание, сэр, но подумал – раз уж он ваш приятель по гражданке…
Пауза.
– Ладно, старшина, я сам ему намекну.
– Спасибо, сэр.
– Вам спасибо.
– Про стопочку я не забуду.
– Вот это замечательно.
Старшина отдал честь и спустился с мостика.
– Лево руля, пятнадцать!
Одиночество: здесь, с языками пламени и неотступной иглой – и на палубе, под стволом орудия. Оскал сложился в горькую усмешку. Можно представить, что творилось в голове у Натаниэля. Пробираясь на корму, он пытался найти уединение где-нибудь между орудийной командой и вахтой у бомбомета, только откуда его взять простому матросу на маленьком корабле, раз уж с самого начала не хватило ума и опыта, чтобы подыскать себе спокойное местечко. Смыться от скотов из носового кубрика, поменять убожество скученности на убожество, продуваемое всеми ветрами? Где ему понять, что теснота жилой палубы сама по себе дает в каком-то роде уединение, подобно лондонской толпе. Неужели лучше терпеть угрюмые усмешки вахтенных, которые таращатся на него от нечего делать?
– Прямо руль! Так держать!
Новый зигзаг. Зиг.
Теперь молится там внизу вместо того, чтобы валяться в койке, потому что ему сказали, будто во время вахты следует вести наблюдение за каким-то сектором в море. Вот и ведет наблюдение, послушно и тупо.
Центр тьмы внутри головы повернулся, охватывая взглядом наблюдательный пост по левому борту, вращение антенны радиопеленгатора, дрожащий раскаленный воздух со струйкой дыма над трубой, потом посмотрел с мостика вниз и направо.
Натаниэль был еще там. Худоба делала его громадный рост еще невероятней – казалось, он вот-вот перекувырнется назад через низкий борт. Неуклюже расставленные ноги все так же держались на палубе за счет одного лишь трения. Вот он отнял ладони от лица, уперся в планшир и встал. Двинулся вперед, вытянув руки вперед, чтобы удержать равновесие. Смешная матросская шапочка сидит на самой макушке, черные кудри, влажные от ночной сырости, торчат во все стороны. Случайно взглянул на мостик, и правая рука тут же дернулась к виску, салютуя, – никаких вольностей себе не позволяет, знает свое место, такой же смиренно-нелепый и несуразный, как на гражданке.
Резкое движение нарушило неустойчивое равновесие, долговязая фигура накренилась, рука промахнулась мимо головы. Корабль поднимался на волне, и тело с растопыренными конечностями едва удержалось от падения. Отвернувшись, человек шагнул к кожуху двигателя, ухватился рукой, словно проверяя, насколько тот нагрелся, снова повернулся и отдал честь, на это раз медленно.
Темный центр заставил себя приветственно помахать нарисованной на картинке фигуре. Выражение лица Натаниэля было видно даже отсюда. Радость узнавания – не приклеенная улыбка старшины под цепкими близко посаженными глазками, а настоящая, исходящая из невидимого центра по ту сторону лица, свидетельствовала об истинной доброте. Дыхание участилось в такт вспыхнувшей симпатии, внутренность сферы забилась в конвульсиях, игла стала пробиваться к центру, пробуждая прежнюю боль.