Женская половина мастерской разделяет этот успех, а Робер-Флери соперничает с Лефевром и Буланже. При каждом удобном случае Жулиан говорит: «Интересно знать, что скажут об этом внизу? Да, я хотел бы показать это нашим господам внизу».
Я очень вздыхаю, удостоившись чести видеть один из своих рисунков отправляющимся вниз. Потому что им показывают наши рисунки, только чтобы похвастаться и позлить их, потому что они ведь говорят, что у женщин все это не серьезно.
Суббота, 12 декабря. Про мою работу было сказано, что «это очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо».
– О, вы прекрасно одарены, и если только вы будете работать, вы добьетесь всего, чего захотите.
Я избалована похвалами (я говорю «избалована» только для формы), а доказательство того, что Р. не лжет, это то, что мне со всех сторон завидуют. И как это ни глупо, но мне больно. Нужно же, чтобы действительно что-то было, если мне каждый раз говорят такие вещи, особенно в виду того, что все это говорит человек такой серьезный и добросовестный, как Р.
Что до Жулиана, то он говорил, что если бы я знала все, что про меня говорят, это вскружило бы мне голову.
– У вас голова бы пошла кругом, m-lle Marie,- говорила также женщина, убирающая мастерскую.
Я постоянно боюсь, что мои читатели воображают, что меня хвалят из-за моего богатства. Но ведь это, право, ничего не значит: я плачу не больше, чем другие, а у других еще есть протекции, знакомство, родство с профессорами. Впрочем, когда вы будете читать меня, насчет того, чего я действительна заслуживаю, уже не будет сомнений.
Так приятно видеть, что вызываешь в других уважение своими личными достоинствами.
Среда, 16 декабря. Это глупо, но мне тяжело от зависти этих девушек. Это так мелко, так гадко, так низко! Я никогда не умела завидовать: я просто сожалею, что не могу быть на месте другого.
Я всегда преклоняюсь перед тем, что выше меня; мне досадно, но я преклоняюсь, тогда как эти твари… эти заранее приготовленные разговоры, эти улыбочки, когда заговорят о ком-нибудь, кем доволен профессор, эти словца по моему адресу в разговоре о ком-нибудь другом, которыми хотят показать, что успех в мастерской еще ровно ничего не означает.
Что безобразно в жизни, так это то, что все должно со временем поблекнуть, ссохнуться и умереть!
Четверг. 17 декабря. Бреслау написала женскую щечку так хорошо и правдиво, что я – женщина, художница-соперница, хотела бы поцеловать эту щечку…
Но и в жизни часто случается таким образом: есть вещи, к которым не надо подходить слишком близко, потому что только испачкаешь себе губы и испортишь самый предмет.
Пятница, 18 декабря. Меня начинает пугать будущность Бреслау; мне как-то тяжело, грустно.
Во всем, что она делает, нет ничего женского, банального, нескладного. Она обратила на себя внимание в Салоне, потому что, не говоря уже о выразительности ее вещи, она не возьмет какого-нибудь избитого сюжета.
Право, я безумно завидую ей: я еще ребенок в искусстве, а она уже женщина.
Сегодня дурной день; все представляется мне в мрачном свете.
Суббота, 19 декабря. Сегодня – ничего хорошего. Живопись не идет. Я думаю, что мне нужно будет больше шести месяцев, чтобы догнать Бреслау. Она, конечно, будет замечательной женщиной… Живопись не идет.
Ну, полно же, дитя мое! Разве ты думаешь, что Бреслау писала лучше, чем ты по прошествии двух с половиной месяцев? А она к тому же работала над разными натюрмортами и гипсами! Шесть месяцев тому назад Робер-Флери говорил ей то же, что сказал сегодня мне:
– Странно, но тон у вас резок и холоден. Надо отделаться от этого. Сделайте-ка одну-две копии.
Не погибла же она после десяти месяцев живописи, не погибать же мне после двух с половиной.
Я совсем отбилась от своего искусства и ни к чему не могу прицепиться. Книги мои упакованы, я разлучена с моей латынью и моими классиками и чувствую себя совсем глупой… Один вид какого-нибудь храма, колонны, итальянского пейзажа заставляет меня чувствовать прилив отвращения к этому Парижу – такому сухому, всеведущему, все пережившему, утонченному. Люди здесь так безобразны. Этот «рай» может быть раем для каких-нибудь высших организаций, но не для меня.
О, теперь я наконец образумилась! Я вовсе не счастлива и вовсе не умею ловко устраивать свои дела… Мне хочется ехать в Италию путешествовать, любоваться горами, озерами, деревьями, морем… Вместе со всей нашей семьей, с этими вечными узелками, дрязгами, разными домашними напастями, ежедневными мелкими стачками? О, нет, сто раз нет. Чтобы наслаждаться всеми благами путешествия, нужно подождать… а время уходит. Ну, что же, тем хуже!.. Я всегда смогу выйти замуж за какого-нибудь итальянского князя, как только захочу; подождем же… Дело-то, видите ли, в том, что выйдя за итальянского князя, я могла бы предаться работе, потому что в денежном отношении была бы независима. А пока останемся здесь и будем работать над живописью.
В субботу мой рисунок, сделанный в два дня, был найден удовлетворительным. Вы ведь понимаете, что только с каким-нибудь итальянцем я могла бы жить по собственному усмотрению и во Франции и в Италии – какая прекрасная жизнь! Я разделю свое время между Францией и Италией.
1879 год
Четверг, 2 января. Чего мне страстно хочется, так это возможности свободно гулять одной, уходить, приходить, садиться на скамейки в Тюльери и особенно в Люксембугском саду, останавливаться у художественных витрин, входить в церкви, музеи, по вечерам гулять по старинным улицам; вот чего мне страстно хочется, вот свобода, без которой нельзя сделаться художницей. Думаете вы, что всем этим можно наслаждаться, когда вас сопровождают или, когда отправляясь в Лувр, надо ждать карету, компаньонку или всю семью?
А! Клянусь вам, в это время я бешусь, что я женщина! Я хочу соорудить себе парик и самый простой костюм, я сделаюсь уродом, но буду свободна, как мужчина. Вот та свобода, которой мне недостает и без которой нельзя достигнуть чего-нибудь серьезного.
Мысль скована вследствие этого глупого, раздражающего стеснения; даже переодетая и обезображенная я свободна только наполовину: ходить одной женщине всегда опасно. А в Италии; в Риме? Не угодно ли отправляться осматривать развалины в ландо!
– Куда ты. Мари?
– Посмотреть Колизей.
– Но ведь ты его уже видела! Поедем лучше в театр или на гулянье, там будет много народу.
И этого достаточно, чтобы крылья упали.
Это одна из главнейших причин, почему между женщинами нет артисток. О, низменное невежество, о, дикая рутина! Не стоит даже говорить об этом!
Если даже сказать, что чувствуешь, тотчас посыплют-ся обычные и старые насмешки, которыми преследуют женщин-апостолов. Впрочем, мне думается, что смех их справедлив. Женщины никогда не будут ничем иным, как женщинами? Но все-таки, если бы их воспитывали по-мужски, то неравенство, о котором я сожалею, не существовало бы, осталось бы только то, которое присуще самой природе. Но все-таки, чтобы я ни говорила, надо кричать, не бояться быть смешной (я предоставляю это другим), чтобы через сто лет добиться этого равенства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});