Читать интересную книгу Дорогой мой человек - Юрий Герман

— Сейчас представлю, — ответил Робинзон. — Пусть оно немного к нашему зоосаду привыкнет…

— Я уже привыкла, — спокойно сказала Елена.

— Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.

И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:

— Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени… Как тебя величать-то, девочка?

— Елена. Ярцева Елена.

— Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и рассказывать. Вроде — она начинающий артист. Что ж, попросим?

— Попросим! — донеслось с койки старшины Панасюка.

И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно благосклонно:

— Пущай делает!

— Давай, девочка, не робей!

— Только первый бой страшен!

— Шуруй на самый полный!

Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его доброе бледное лицо:

— Песня. Под названием «Золотые вечера».

— Что ж, хорошая вещь, — одобрил Аркадий.

Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим голоском:

Пахнут медом,

Пахнут мятой

Золотые вечера…

Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила свою песенку, сразу же громко сказал:

— Бис-браво-бис!

— Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, — загадочно и поощрительно произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.

Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай, потому что и так было абсолютно тихо.

— А теперь я вам скажу стих, — произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. — Стих, сочинение товарища Маршака.

Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:

— Давай, Ярцева, стих!

— Не робей, Оленка!

Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про старушку:

Старушка несла продавать молоко…

В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:

— Это да, старушка! Надо же…

— А теперь я вам станцую! — объявила Елена, покончив со стихами.

— Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, — ловко прыгая, опираясь на костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным участником концерта и даже его руководителем. — Внимание, товарищи, танцы!

Третье отделение программы — танцы — прошло значительно хуже, чем предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не менее танец «Кабардиночку» Елена прервала на половине и очень сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии, сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.

И Елена запела.

Репертуар у нее оказался большой: и «Катюша», которая, как известно, выходила вечером, и веселая песенка «Ни туда и ни сюда», в которой Елена продергивала бесноватого фюрера, и даже «Я на подвиг тебя провожала…»

Во время исполнения Леной этого последнего номера и вошел в палату, вернее, вклинился в толпу у двери Владимир Афанасьевич Устименко. Раненые чуть раздались, чтобы пропустить его вперед, и он увидел Елену, которая, порозовев от выпавшего на ее долю успеха, допевала песенку. В спину Володе жарко дышал военфельдшер Митяшин. Похлопав вместе со всеми Елене, Устименко велел с завтрашнего дня зачислить Ярцеву на довольствие, и так как Митяшин вздохнул и почесался, то Устименко заключил свой приказ так:

— Об мою голову. Впоследствии разберемся.

— Основание бы мне какое-либо, — еще вздохнул Митяшин. — Для бюрократизма.

— Основание — санитарка, — брякнул Володя.

— Да какая же она санитарка, товарищ майор?

Вдвоем, изобретая основание для зачисления на довольствие, они вышли из подземной хирургии на чистый морозный воздух. В Горбатой губе гукнул уходящий буксир, в сторону фиорда Кювенап высоко в небе прошли бомбардировщики. Устименко сказал, подбирая слова:

— Нельзя, товарищ Митяшин, толковать о человечестве, упуская человека. Человечество состоит из человеков. Елена — человек.

— Оно так! — согласился Митяшин. — Боюсь, разговоров бы не было.

— Это каких же разговоров?

В темноте голос Устименки прозвучал недовольно, почти зло.

— А таких! Нора — женщина интересная, представительная. Обратно же, вдова. Вы — мужчина представительный, наши все на вас заглядываются, ну и неженатый…

— Я об этом слушать не желаю! — сказал Устименко.

Умывшись и выпив чаю, он зашел к Ашхен. Бабе-Яге было совсем плохо, Зинаида Михайловна, тихонько всхлипывая, кипятила шприц. Володя посмотрел температурный лист, посчитал пульс.

— Что там у нас? — спросила Бакунина.

— Все хорошо.

— Хорошо ли? — не открывая глаз, усомнилась Ашхен. — Встану на ноги все узнаю.

Потом она заговорила по-армянски.

— Ругается, — улыбнувшись сквозь слезы, пояснила Зинаида Михайловна. — Вы, наверное, замечали, она никогда не жалуется. В тех случаях, когда другие жалуются, Ашхен ругается. Такой уж характер удивительный.

Во втором часу ночи в землянку к Володе постучали.

— К нам прибыли два капитана, — сказала сестра Кондошина. — Вновь назначенные…

— Ну и пусть Каролина их устраивает, — ответил Устименко. — Я устал.

— Они непременно желают вас видеть, — вздрагивая на морозе, пояснила Кондошина. — Одна, не помните, красивая такая, Вересова Вера Николаевна, была у нас как-то…

— Завтра! — сказал Устименко. — Завтра с утра. Ясно?

Кондошина вздохнула:

— Ясно!

А ЕСЛИ ВАША ТЕТУШКА СДАЛАСЬ В ПЛЕН?

— И все-таки без ваших многоуважаемых старух лучше! — сказала Вера Николаевна. — Извините, воздух чище.

Устименко молча закурил. Он понимал, что Вересова его нарочно поддразнивает, и старался не раздражаться.

— Ваша Ашхен — тиран, диктатор, деспот и Салтычиха, — произнесла она давно приготовленную фразу. — Впрочем, вы ее достойный ученик. Даже Палкин и тот жалуется, что при вас стало еще «безжалостнее».

Сбоку, лукаво она взглянула на него. Он шел не торопясь, щурился на светло-голубое весеннее небо, на белые барашки, бегущие по всегда холодным, водам этого неприветливого моря. Сколько времени прошло, как он тут? Сколько длинных, утомительных дней, недель, месяцев, лет, операций, перевязок, пятиминуток, катастроф, побед, завоеваний, потерь? Сколько раз он уезжал отсюда и возвращался в свои «каменные палаты», как пошучивала Ашхен Ованесовна, сколько раз ему попадало от нее, сколько раз они ссорились и целыми днями разговаривали только на официальном языке? А разве теперь, когда старухи уехали, он не ловил себя внезапно на интонациях Ашхен Ованесовны в перевязочной, даже в операционной? Разве не замечал он в самом себе результаты ее трудной школы? И, если стал он не таким уж плохим терапевтом, — разве это не заслуга тишайшей и кротчайшей Зинаиды Михайловны с ее вдовьим, промытым тоненьким обручальным кольцом на белой руке?

— Устали в походе? — спросила Вересова.

— Нет.

— Зато загорели здорово. Сейчас у вас вид старого морского волка. Вроде Миши и Гриши, они такие же загорелые от своих норд-вестов и штормов. И похорошели вы очень, Владимир Афанасьевич. Сейчас все наши девушки совсем с ума сойдут. Особенно ваша любимая Ярцева.

— Как Елена?

— Кое-кто, между прочим, считает, что она ваша дочка, — с ленивой усмешкой ответила Вересова. — Даже находят некоторое сходство, например ресницы. Это не так?