За первые недели в Монтрё Набоков поймет, что мир теперь тоже наслышан об архипелаге. Учитывая, какие новости обсуждались в последние три месяца его работы над «Бледным огнем», неудивительно, что намеки на них Набоков рассыпал по страницам романа. В книге высмеивается борец за мир Альберт Швейцер, которого Набоков презирал. Хлесткая реплика припасена для профессоров левого толка, которые поднимали шумиху вокруг «радиоактивных осадков, порождаемых исключительно взрывами, производимыми США», и как будто не замечали, что в России тоже полным ходом идут ядерные испытания. Когда поэт Шейд пишет об «антиатомной беседе» по телевизору, Набоков (или Кинбот, или Шейд – неясно) поднимает на смех всех, кого впечатляют подобные пропагандистские спекуляции, ведь «любой осел тачает эту жуть»[19]. Говоря о периоде, когда СССР взрывал бомбы на Новой Земле, балансируя на грани открытого вооруженного конфликта, Шейд упоминает римского бога войны: «Марс рдел».
Покуда Набоков отшлифовывал свой текст, все вокруг только и говорили, что о Новой Земле. Ежедневно читая в Швейцарии New York Gerald Tribune, писатель должен был видеть не меньше дюжины передовиц об архипелаге. По всему миру газетчики рисовали карты Новой Земли, прослеживая районы выпадения радиоактивных осадков. Шли дебаты о безопасных уровнях радиации. Молоко, прежде чем давать детям, проверяли счетчиком Гейгера. Хрущев подлил масла в огонь, объявив на XXII съезде Коммунистической партии в Москве о планах взорвать водородную бомбу мощностью в 50 мегатонн. После долгих споров ООН приняла резолюцию с убедительной просьбой не пускать в ход столь чудовищное оружие.
Тем не менее 30 октября «Царь-бомба» – самая большая в истории – была взорвана на Новой Земле. Из-за своих размеров она не помещалась в бомбоотсек самолета – пришлось обрезать часть фюзеляжа, но бомба все равно торчала наружу. Тогда ее прикрепили к дну самолета, и борт с термоядерным грузом поднялся в небо. Когда бомба полетела к земле, над ней раскрылся парашют поистине исполинских размеров.
Детонация произошла в воздухе. Все здания в радиусе 120 км сравняло с землей, а в домах, находившихся более чем в 800 км от эпицентра, выбило стекла; по мощности заряд в десять раз превосходил все взрывчатые вещества Второй мировой войны, вместе взятые. Беременные женщины на другом конце планеты пили йод в попытке уберечь будущих детей от врожденных патологий. О взрыве писали передовицы мировых газет. Радиоактивное облако прошло над всей Европой, слегка задев даже набоковский Монтрё.
Началась бешеная дипломатическая активность, политическое давление на СССР усилилось в разы. Только спустя неделю остервенелая бомбардировка Новой Земли прекратилась. Через месяц Набоков отправил издателю рукопись волшебного романа о северном королевстве под названием Зембла. Следующей весной «Бледный огонь» появился на полках магазинов.
По иронии судьбы СССР временно перенес испытания на полигон в южных областях страны, и в первые месяцы после публикации «Бледного огня» взрывы на Новой Земле не гремели. Намеки на бомбежку арктического архипелага, которые осенью 1961 года могли показаться очевидными, еще не один десяток лет ускользали от внимания критиков. Мостик, соединявший Земблу с реальной Новой Землей, оказался разрушен. А читателям, бившимся над загадкой «Бледного огня», даже не пришло в голову поинтересоваться историей архипелага. Иначе они узнали бы, что Новая Земля печально известна не только как советский ядерный полигон.
6Через пять дней после того, как «Царь-бомба» зажгла небо над Новой Землей, Александр Солженицын сел на поезд до Москвы, куда вез свой короткий роман. Вместе с миллионами людей в России и за ее пределами он слушал октябрьские речи на XXII съезде Коммунистической партии – и удивлялся.
Однако не угроза Хрущева взорвать чудовищную бомбу потрясла его до глубины души. Ему запомнилась речь Александра Твардовского, главного редактора «Нового мира», в то время самого свободолюбивого советского толстого журнала. На съезде Твардовский объявил, что советская литература научилась восхвалять победы народа, но еще не дала произведения, которое отражало бы его страдания. Александр Трифонович сказал, что ждет литературу «абсолютно правдивую и верную жизни».
Солженицын почти десять лет, проведенных вне лагерей, готовился к этому моменту; срок более чем достаточный, чтобы намучиться страхом нового ареста. Теперь уже не ссыльный, а полноправный гражданин, Солженицын обосновался в Рязани, откуда до Москвы было всего несколько часов езды на поезде, и жил обычной жизнью. Наталья повторно вышла за него замуж. Рак снова дал о себе знать, но врачи с ним успешно справились. И, что самое замечательное, в рамках хрущевской оттепели Солженицына реабилитировали.
Многим в те годы вернули свободу и доброе имя, но Солженицын помнил о тех, кому повезло меньше. Он знал место на подъезде к рязанскому вокзалу, где вагоны с заключенными отцепляли от обычных поездов. Читая лекцию по физике в местной исправительной колонии, он невольно думал о тех, кто после его выступления вернется в камеры.
За свою свободную жизнь Александр написал несколько коротких рассказов и миниатюр. Пробовал сочинить пьесу об изменении личности. Трижды пересматривал и редактировал роман «В круге первом» о годах, проведенных в научно-исследовательской «шарашке». Солженицыну страстно хотелось печататься, и в его арсенале имелась одна история о трудовом лагере, которая как будто прекрасно подходила для дебюта. Те, кто ее читал, говорили, что это лучшее произведение Александра; один друг даже заплакал. А другой, по слухам, сказал Солженицыну, что в мире есть три атомные бомбы: «Первая у Кеннеди, вторая у Хрущева, а третья у тебя».
Повесть, которая так тронула друзей Солженицына, называлась непритязательно: «Щ-854», по арестантскому номеру героя – Ивана Денисовича Шухова. В ней Солженицын всего-навсего пересказал события одного дня, прожитого человеком в трудовом лагере. Ивана Денисовича минуют самые страшные ситуации лагерной жизни – его не пытают, не насилуют и не казнят. Однако тем сильнее впечатление от обыденной жестокости лагерного существования. Вникая в сложные стратегии, необходимые, чтобы благополучно пережить день от подъема до ужина, читатель приходит к осознанию духовной силы Ивана Денисовича, способного не только существовать, но и оставаться человеком.
Будучи недавно реабилитированным, никому не известным сочинителем, Солженицын мог свободно писать в стол. Хотя свободно тут не самое подходящее слово. Закончив и переписав начисто очередную вещь, Александр спешил ее спрятать. Оставшиеся черновики надлежало собрать и, когда все соседи уснут, страницу за страницей сжечь на коммунальной кухне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});