была на другом человеке.
М а н у э л ь. Кто это был, отец?
Г у б е р н а т о р. Этому человеку предстояло погибнуть на рассвете следующего дня. Это был приговоренный. Я хотел спасти его…
М а н у э л ь. Понятно, ты был в тюрьме. Покушение было произведено в ста метрах от тюремных ворот. Вот оно что! Поздравляю, отец! Ведь в тюрьмах всегда имеются приговоренные! Отлично придумано!
Г у б е р н а т о р. Придумано? Что ты под этим подразумеваешь?
М а н у э л ь. Это же ясно. Великолепная вспышка интуиции! Ты считался с возможностью покушения в любую минуту. Это была именно та минута! Смертник и так бы погиб. Ты послал его вместо себя!
Г у б е р н а т о р (вскакивает, подходит к Мануэлю, он потрясен). Что ты сказал?
М а н у э л ь. Ты обманул судьбу! Да, это совершенно ясно!
Г у б е р н а т о р (пронзительно кричит). Нет! Нет! Я хотел его спасти! Анна Мария! Преподобный отец! Не верьте ему! Это подло — то, что он сказал, подло!
А н н а М а р и я. Успокойся, Петр! Присядь. Боже мой, мы все потеряли голову, болтаем чепуху…
Г у б е р н а т о р. Я знаю, что говорю. Я действительно хотел его спасти! Верь мне, преподобный отец…
О т е ц А н а с т а з и. Извините, ваше превосходительство, мне неудобно участвовать в сугубо семейном разговоре. И так я уже услышал слишком много. Человек, останки которого я лично окропил святой водой, был, оказывается, преступником, и не каким-нибудь заурядным, раз его приговорили к смерти. Возможно, он был врагом нашего общественного строя, бунтовщиком…
Г у б е р н а т о р. Да, вот именно! Он был чем-то вроде святого. К стыду своему, преподобный отец, мы оба слишком мало знали, что такое святость.
О т е ц А н а с т а з и. Я знаю столько, сколько необходимо знать нам, слугам церкви. (Строго.) Что вы теперь собираетесь делать, ваше превосходительство?
А н н а М а р и я. Вот именно! Мы оказались в ужасном положении. Что нам делать, Петр?
Г у б е р н а т о р. Не знаю, Анна Мария, не знаю… (Показывая на Мануэля.) Но если бы то, что он сказал, было правдой, хотя бы только частицей правды… По-верьте мне, я был готов погибнуть с честью и без страха. Господи, неужели, кроме всего прочего, я еще окажусь мерзавцем?
С у с а н н а. Не думай об этом, отец. Мы говорим вздор от радости, что ты жив…
М а н у э л ь. Вот именно, мы рады, что ты жив…
А н н а М а р и я. Да, ты даже не представляешь, как мы рады…
Г у б е р н а т о р (садится и задумывается, все смотрят на него в растерянности; пауза). А все-таки я должен над этим хорошенько поразмыслить. Может, я действительно мерзавец? Или, например, мошенник? Ну конечно, дорогие мои, мошенник во всяком случае! Все, кажется, думают теперь обо мне: говорите что хотите — этот губернатор был смелым человеком, по крайней мере погиб порядочно… (С болезненным недоумением.) А я жив! Не угодно ли! Жив! Вот видите, что получилось!
Долгая пауза.
А н н а М а р и я. Мне кажется, Петр, что, кроме нас, никто не должен знать…
М а н у э л ь. О чем, мама?
А н н а М а р и я. О том, что случилось на самом деле. О том, что ты жив, Петр. На твою могилу возложено сегодня столько цветов! Мы не должны лишать людей их глубокой скорби… Кроме того, нельзя компрометировать обряд, который преподобный отец свершил лично…
Г у б е р н а т о р. Справедливость, дорогие мои, невозможно скомпрометировать. Люди убеждены, что справедливость восторжествовала. Моя смерть была им куда нужнее, чем моя жизнь.
О т е ц А н а с т а з и. Однако я полагал, ваше превосходительство, что вы погибли от рук злоумышленников. Справедливость — это великое слово в данном случае неприменимо.
С у с а н н а. Не будем спорить о словах. Меня больше интересует, что нам, мне и маме, делать с нашими траурными нарядами. Лично я предпочла бы завтра спрятать их подальше.
А н н а М а р и я. Ты права, Сусанна, я тоже…
С у с а н н а. Впрочем, если вы считаете, что людям надо оставить их драгоценную веру в смерть губернатора…
Г у б е р н а т о р. Надо, Сусанна, надо! Цветы, о которых ты упоминала, Анна Мария, должны остаться на своем месте.
А н н а М а р и я (испуганно). Цветы, да… Но ты? Что будет с тобой, Петр?
Г у б е р н а т о р. Со мной? Что ж, оказывается, все-таки он был прав…
М а н у э л ь. Кто, отец?
Г у б е р н а т о р. Человек, чьи останки вы засыпали цветами. Да, он был прав, говоря, что дело не во мне… Я не трусил, хотел, чтобы он взглянул мне в лицо. И все же, Мануэль, тебе пришлось в конце концов подумать, что я трус! (Встает, подходит неверным шагом к одному из зеркал на стене гостиной, останавливается перед ним, долго рассматривает себя.) Я не знаю его, не знаю этого старика… Ты прав, Мануэль, он явно сделал нечто такое, что изменяет лицо… (Оборачивается.) Вы тоже не хотите его знать! Боитесь! Вы хорошо знаете, что то самое я сделал за вас… (Достает платок.) Это самое, вот! (Взмахивает платком.) За вас и для вас. За вас, Мануэль и Сусанна! За тебя, Анна Мария! Да и за тебя тоже, преподобный отец! А теперь ты, Мануэль, подумал, что я трус! (Кричит.) Все мы трусы — трусы и убийцы! Все. Нам остается уж только лгать — только лгать, до самого конца! (Умолкает, обессилев.)
А н н а М а р и я. Ты несправедлив, Петр. Все видишь в черном свете. И вдобавок ты неблагодарный, ибо вместо того, чтобы благодарить провидение…
О т е ц А н а с т а з и (строго). Вот именно, милостивая государыня. И мне кажется, что его превосходительство запамятовал о самом главном. Ведь мы имеем дело с явным вмешательством провидения. Случилось то, чему вы, ваше превосходительство, правильно или нет, придавали известное значение: выражаясь вашими словами, вы спасли свою честь в глазах общества. Но вместе с тем — спасли и свою жизнь! Боже правый, можно ли желать большего?
Г у б е р н а т о р (глядя на отца Анастази, моргает, словно вдруг ослепленный человек, открывает рот, точно для резкого ответа, но вместо этого разражается громким, облегчающим душу смехом; подходит к отцу Анастази, берет его под руку, отводит далеко в сторону, начинает говорить торопливо, задыхающимся голосом, как бы не замечая присутствия других). Да, дружище, да! Так оно и есть! Послушай, скажу только тебе, ибо это тайна… (Тише.) Когда я услыхал крики, что губернатор убит, мне страшно захотелось напиться воды, обыкновенной воды… Я тут же напился… Ах, какая это была вода! Я пил ее из жестяной кружки и чувствовал, как с каждым глотком ко мне возвращается нечто такое, от чего я отрекся… что-то единственное, великолепное! Да-да! Это было именно то! Дикая радость, что уже случилось! Уже случилось — а я жив! Жив! И буду жить. Пришлось только переждать собственные похороны — и вот я есмь! Я есмь. У благочестивой Анны Марии была такая испуганная мина… По правде говоря, и у тебя тоже, преподобный отец… (Поворачивается к остальным, с лукавой улыбкой, громко.) Но теперь все образуется. Мы уедем, Анна Мария, куда-нибудь далеко, где нас никто