Итак, готовлюсь к раскладушке. Уничтожила всё, что могла, наполнила пластиковые мешки клочьями рваных бумаг, годное людям – раздарила. «Что несешь? – Охапку писем, на подоле пыль». Этого хватит
О том, что говорил мне Крылатый, о том, как он прекрасно и интересно (это его слова) жил, обрубленный и приговоренный, в больнице, как видел, не видя, уже не глазами, а новым зрением, о том, что ему открывалось, сейчас говорить не буду. «Доктора возятся с моими какими-то ногами. Ну как им объяснишь, что эта мертвые ноги мне не нужны? Что они лежат на какой-то кровати, где-то, а сам я свободен и передвигаюсь, как хочу…» И рассказывал, как он видит не вещи, а сущность вещей, в какие глубины творения и любви проникает…
Если где-то усядусь, сейчас же сообщу. Но что-то это недоступно. Цены зверские.
Целую Вас нежно и печально. Рвусь к Вам, к родным деревьям и воздуху.
Ваша Вега
56.
12 марта 1975
Дорогой мой Свет в окне!
Сейчас пишу немного, потому что времени нет, а усталости тонны. Решается моя судьба: как будто наклюнулась мансарда, в приятном месте, вечером молодая и самоотверженная женщина, Кати Биссинг, пойдет смотреть, и, если найдет приемлемой, то завтра я с ней полезу на эту мансарду. До этого сдавала комнату какая-то русская, я обрадовалась, но оказалось, испугалась меня, как чумы, из-за «Одолень-Травы»… Остается очень мало времени – я обязана еще до мая покинуть Вабернштрассе, чтобы квартиру без меня, пустую, скоблили и натирали, а где же мне-то преклонить голову? Дикое и странное состояние, в котором я нахожусь, не поддается описанию. Ходит какой-то автомат. Не узнаю себя в зеркале. А ведь я, как-никак, поэт? Неужели этого люди не понимают? Разве поэта так затаптывают? Впрочем, не я первая, не я последняя из затоптанных. Самое странное, что и это пройдет, как прошло всё. Простите, что перешла в минор.
Целую со всей любовью, жду писем, стихов. Возьмите меня домой, добрые люди! Я умею готовить и по-швейцарски дивно убрать комнаты. А стихи будут писаться сами, в какие-то минуты…
Всегда Ваша Вега
57.
25 марта 1975
Моя родная Светлана,
сейчас пришли два письма сразу. Если бы я могла, как Вы, оставаться с глазу на глаз с моей внутренней жизнью и природой, если бы меня оставили в покое, с ним, с собой, с нежными маленькими почками, не боящегося холода, – всё можно было бы видеть в другом свете.
Но я могу только кричать ему, чтобы не отходил, чтобы помог мне преодолеть человеческую сутолоку, грубость, в которой я задыхаюсь. Вся дрянь повседневности вылезла на поверхность, делая из меня марионетку. Полиция конфедеральная, полиция кантональная, полиция для иностранцев, налоговый инспектор, заполнение диких, непонятных анкет, бумаг, бумажонок – Боже мой, неужели человек не имеет права просто молчать и сидеть в углу? Да, если бы я могла… Берн, в самый день 15-го февраля, вдруг совершенно изменился, теперь он чужой, враждебный, – не мой, не наш Берн, не тот, в котором было 10 лет огромного счастья. Вещи в квартире потеряли лицо, теплоту. Они тоже стали кантонально-конфедеральными, а опустелые ящики шкапов похожи на пасти акул. Ушли растения, за которыми прятались тигры, ушли любимые Крылатым книги: «Надо жить и питаться». Денег нет.
Ночью я остаюсь, наконец, с ним и двигаюсь среди тысяч осколков зеркала, разбившегося 15 февраля. Как ни сильна боль от этих ранящих осколков, эта боль благословенна и чиста. А утром опять – кантональные, конфедеральные…
И вдруг – письмо от Вас. Как прекрасно, как чисто, как правильно Вы всё понимаете, поэт мой дорогой и друг! Конечно, я не могла не залиться слезами, читая, но какие это хорошие слезы!
Вергилий звонил сегодня утром: «Голубушка, переждите где-нибудь…» А кантонально-конфедеральные будут пережидать?
Крылатый, помоги, научи не метаться.
Я знаю, что вспыхнувшей за Вашим окном в снегах Златоуста поразившей Вас звездой был он. Эти Ваши письма так драгоценны что я не могу с ними расстаться. Стихотворение о море и раковине – тоже драгоценность, которую кладу в ларец, а ларец – в ту хрустальную башню, которую он научил меня строить.
Целую Вас со всей моей безграничной любовью.
Ваша всем сердцем Вега
58.
7 апреля 1975
Моя дорогая Светлана-Титан!
Опять пишу, о маленьком, о скучном скучнейшую прозу. Брожу, как волк в клетке, от тоски не знаю, к чему себя приспособить. В свидание на Родине уже не верю. Не веря, сижу наготове. Парадокс. «Претерпевший до конца спасется» – почему-то звучит у меня в ушах, но где же этот конец?
Сегодня питалась чашкой кофе и куском хлеба. Завтра и этого не будет.
Как я Вам благодарна за письма! Ведь это самое дорогое, что у меня есть. Умоляю, поговорите с Вергилием, пусть он Вам правду скажет. А я всякую правду, самую страшную, предпочитаю медленной муке.
Целую Вас, Свет-Титан, и тоскую.
Ваша Вега
59.
14 апреля 1975
Дорогая Светлана,
дарю Вам, ко дню рождения, эту очень молодую Вегу, еще не взявшую себе имя звезды. Эта карточка всегда висела в изголовье Крылатого. Он ее называл «Орленком» и часто смотрел на нее, говоря об ее печали и о предчувствии чего-то большого и тяжелого, что лежит впереди.
В этом платье печальномВы катались Орленком,Милым, сказочным герцогом сказочных стран…
(Вертинский)
Крылатый всегда напевал эту песенку; одну из очень старых, из эпохи «Вертинский-Пьеро».
Мне очень захотелось послать это молодое, грустное лицо, с которым столько связано воспоминаний и которое мне больно видеть, потому что слишком много в нем колеблется между верой в то, что Крылатый убит, как это объявлялось официально, и неверьем в это недопустимое, в то, чего не могло быть, надо ждать, а может быть, не надо.
В Черном море шли, прошли,Не вернулись корабли…
И еще почему хочу дать Вам себя – Орленка, что это изображение его не покидало с тех пор, что мы нашли друг друга, и в нем много его самого. То, что от него, не может не принести счастья.
Крепко целую. Ваша Вега
60.
8 мая 1975
Дорогая Светлана,
выбравшись из того, что было «Домом Покоя» и превратилось в круг ада, я была в таком упадке, что тут же заболела. Какой-то даровой доктор из поликлиники принялся искать у меня все несуществующие болезни, и, убедившись, не без грусти, что у меня нет ни флебита, ни холеры, ни колик в печени, соблаговолил, под конец, посмотреть мое горло и найти ангину. Я так от этого осмотра устала, что расплакалась, и тут, неожиданно, мой эскулап обрадовался, найдя «жемчужное зерно». «Вы плачете? – тихо спросил он, нежно кладя руку мне на голову, – вам страшно?» «Нет, – свирепо сказала я, вывертываясь из-под отеческой руки. – Я не испытываю страха, я не страдаю манией преследования и галлюцинациями. Но я переустала и сильно озябла, пока Вы меня осматривали, хочу пить и не в силах сделать себе чай». Разочарованный, он ушел, а я всё еще стучу зубами. Эта никчемная болезнь длится 8 дней, но сегодня стало легче, я даже без отвращения съела два сухаря, выпила чашку кофе и принялась играть в такую игру: что за страна, что за дом, где я живу, и как я сюда попала?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});