Дорогая Светлана,
вот, что мне навеяла Ваша открытка с трубочистом, Андерсеном и семью звездочками. Вы меня увели из Берна, ввели к себе и усадили, вместе с Раскованным Рыцарем, за круглый стол. Когда я дописывала последнюю строчку этого стихотворения, зазвонили все колокола Берна, поздравляя с Новым годом. Я выпила стакан ледяной минеральной воды и пошла спать. Отпраздновала только тем, что мысленно взглянула на бутылку шампанского, стоящую в холодильнике, и мысленно подняла бокал за дорогих рыцарей Круглого Стола. Если суждено, мы разопьем ее позже, когда Крылатый вернется домой. Осуществится ли это возвращение и когда?
На 9.30 вечера 31-го (11.30 по-московски) у меня был заказан Ваш телефон. Наконец вызвали. «Номер не отвечает». У меня упало сердце. Все-таки держала трубку и слушала. В трубке гудела ночь.
Где вы все были? Где, в каких московских лабиринтах, таился круглый стол? Я села за свой, – не круглый, и стала писать стихи.
Целую Вас крепко, люблю, чувствую рядом с нами. Крылатый сегодня просил Вас от всего сердца обнять.
Ваша Вега
53.
31 января 1975
Дорогая Светлана,
я уже не живу, а просто горю и сгораю, передавая все мои силы, всю волю, всю любовь, все тепло моему Раскованному Рыцарю, остающемуся до конца рыцарем без страха и упрека.
По признанию докторов – надежды нет.
О чем писать? Страдания, перенесенные с привычной стойкостью, отпустили это искалеченное и укороченное тело, остался дух, остался взгляд, остался шопот и подобие улыбки, и выступило вдруг, за каких-то два дня, совсем обновленное, худенькое лицо мальчика. Есть большое успокоение, свет, неспешный уход, но руки уже не могут держать стакан.
Ваше четверостишие о Раскованном Рыцаре помнил сквозь весь бред. Иногда он спрашивает: «Что пишет Светлана?» Вчера прошептал: «Всех их люблю. Как всё хорошо…»
Дорогая Светлана, напишите ему несколько слов, ЧЕТКО И КРУПНО, чтобы он мог разобрать, для него это будет очень хорошо.
Целую Вас крепко, стараюсь всё время чувствовать Вас рядом, как тогда, в страшные ночи в гостинице «Россия»… когда Вы спасали меня…
Ваша Вега
54.
<не датировано>
Дорогая Светлана,
мой Крылатый скончался 15 февраля, в 8.30 вечера (0.30 по-московски). Не могу писать. Напишу, когда начну жить. Сейчас лежу под свинцовой горой. Жду хоть несколько слов от Вас. В воине марта меня уже не будет на Вабернштрассе, а куда я денусь – неизвестно, так что торопитесь написать.
Я звонила Вам по телефону и опять, как на Новый год телефон не ответил. Где Вы?!
Целую Вас крепко.
Ваша Вега
55.
11 марта 1975
Дорогая Светлана, может быть, и лучше, что в Вашей патриархально-снежной зиме, в дорогом сердцу Златоусте, Вы пребывали в полном неведении о всей моей боли и благоговейном отчаянии, когда от меня уходил ЗЕМНОЙ мой Крылатый (потому что сущность его, «дух, дыхание, душа» – со мною неразлучны). Вы пишете так жизненно, так сочно и красочно, что это было для меня как бы порывом налетевшего свежего воздуха и на некоторое время вывело из состояния лунатизма и призрачности, в котором я как-то шевелюсь, среди картона и тумана. Уже уходя, уже в другом измерении, он говорил в своей больнице: «Отчего теперь всегда туман?», а было яркое солнце и в окнах, и на кровати. Я еще видела это солнце, особенно прекрасное, когда оно залогом заливало открытый гроб, и Крылатый спокойно спал среди моря цветов. Солнце его всё время сопровождало, сделав его, – не отличавшегося «красотой», — более прекрасным, чем красивым, и никакой смерти не было, а был торжественный и всепрощающий уход, была необыкновенная молодость не молодого, а юного, истончившегося белоснежного лица мраморного рыцаря, с которого упали тяжелые латы… Зато потом спустился туман, и я удивляюсь, когда говорят о чудной погоде и о солнечном свете.
Ну и хорошо, что Вы ничего не знали о страшнейшем из крестных путей. Вам было бы тяжело, и пусть мои письма, вероятно, бредовые, пропали бесследно на К-9
Он ушел 15-го и был сожжен 19-го февраля.
Под конец жизни, оставлявшей его день за днем, он не раз повторил: «Вы раскованный рыцарь крылатый…» Какое пророчество было в этом четверостишии, поспевшем к дню последнего рождения!
И все-таки о нем я сейчас писать не могу. Когда-нибудь… Сейчас меня так затрепала жизненная проза и борьба за существование, что и слава судьбе за эту суматоху, за верчение белки в колесе. Получилось странно: я не хочу жить, мне не нужно здесь ничего, ни осточертевший немецкий язык, ни дурацкие и бесплодные поиски пристанища. 1 мая въедут в эту квартиру, в этот наш «Дом Покоя» чужие люди, и я, конечно, никогда не подойду близко к каменной лестнице и к нашим березам. Где-то я буду проделывать то, что стало нелепостью, т. е. жить, мне совершенно всё равно. Вероятно, буду даже что-то есть в гостях, хотя для меня пища – тот же картон, тот же туман. Но – я здорова, ничего меня не берет, и в этом вся нелепость.
Иногда, но больше во сне, чем наяву, – потому что существуют снотворные таблетки и дают возможность спать, — я вижу Родину и сознаю, что только возвращение туда имеет смысл и утешительную силу, но по-видимому возврата не будет. Здесь «наши» мне ласково говорят, что разрешение придет с минуты на минуту, но эта минута что-то затерялась в вечности. Вот я и стянула кушак и, в моем летаргическом сне, снова взялась за прерванные занятия французским, больше для успокоения властей, чтобы не мучились вопросом, на что я существую, чем для покупки грошевых апельсинов и хлеба. Есть упоение в бою. Это упоение поддерживает во мне Крылатый, просивший, если я поеду на Родину, опустить урну с его пеплом в Черное море или в Балтийский залив, а если трудно, то закопать в русскую землю. Может быть, поняв, что возврата нет, так и сделаю: употреблю всё хранимое на трехнедельную поездку и выполню его последнюю просьбу. Жить так или иначе перестану, – здешней жизнью жить. Ведь суть-то «в небе насущном»… Ланги умеют уходить, а Крылатый всегда говорил мне, что я его духовный близнец.
Итак, готовлюсь к раскладушке. Уничтожила всё, что могла, наполнила пластиковые мешки клочьями рваных бумаг, годное людям – раздарила. «Что несешь? – Охапку писем, на подоле пыль». Этого хватит
О том, что говорил мне Крылатый, о том, как он прекрасно и интересно (это его слова) жил, обрубленный и приговоренный, в больнице, как видел, не видя, уже не глазами, а новым зрением, о том, что ему открывалось, сейчас говорить не буду. «Доктора возятся с моими какими-то ногами. Ну как им объяснишь, что эта мертвые ноги мне не нужны? Что они лежат на какой-то кровати, где-то, а сам я свободен и передвигаюсь, как хочу…» И рассказывал, как он видит не вещи, а сущность вещей, в какие глубины творения и любви проникает…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});