в комнатушку, еще вчера служившую кладовой, то глазам своим не поверила. Тут не было ни дров, ни развешанного белья. Комнатка светилась чистотой. Возле стены стояла старенькая кровать, а рядом с печкой были сделаны нары.
— Это твоя комната. Перевози семью, — сказала Груня. — Да не вздумай упрямиться! Так мы с бабушкой решили.
А дня через три Груня снова растрогала ее до слез. Надежда вернулась с работы очень взволнованная. На стройке не хватало людей. Сталеваров, прокатчиков во главе с Жаданом и Марком Ивановичем временно направили на действующие заводы. Поредели и бригады строителей: большую группу неожиданно вызвали в военкомат. Надежда пожаловалась Груне, что завтра ей некого будет поставить подносчиками. Груня молча выслушала. Тут уж, казалось, горянка ничем не могла ей помочь.
А утром на строительную площадку неожиданно явилась гурьба молодиц. Рабочие оживились.
— Это откуда красавицы?
— Принимай солдаток, Надежда, — выступила вперед Груня.
Надежда не знала, как и благодарить подругу.
С того дня они уже и работали вместе. И всегда, когда у Надежды случалась какая-нибудь неполадка или просто на душе становилось тяжело, Груня неизменно оказывалась рядом. Каким-то только ей присущим чутьем, чутьем солдатки, улавливала она боль подруги…
Так и сейчас. Лишь только Надежда остановилась на откосе и с тоской стала глядеть вдаль, вспоминая свое Запорожье, Груня подошла к ней, чтобы отвлечь от тяжелых мыслей. По крайней мере так сначала подумалось Надежде. Но потом она заметила, что Груня и сама чем-то взволнована.
— А у тебя что?
— Никак не сдюжим. Вон видишь, — кивнула в сторону берега. — Опять бастует.
Внизу под кручей в тусклом освещении нервно дергался тягач. Он то стремительно бросался вперед, то с ревом кружил на одной гусенице, как подбитый танк. А еще ниже, на плотах, запорошенных метелью, суетились женщины Груниной бригады. Состязаясь с холодом, они вытаскивали из воды обледеневшие бревна; торопились, пока реку не сковало совсем.
Капризы тягача, видимо, вывели из себя работниц, они все разом оставили плот и с криком окружили машину.
— И так частенько, — пожаловалась Груня. — Больше мерзнем, чем работаем.
Вытаскивать плот на берег не входило в обязанности Надежды: снабжением лесом занимался другой отдел. Но с наступлением холодов, когда всю стройплощадку понадобилось утеплять, за что отвечала она, а запасы леса кончались, Надежда не могла оставаться равнодушной к сплаву. Именно это и привело ее на берег реки. Как будто почувствовала, что солдаткам Груниной бригады приходится туго.
— Если бы тягач как тягач, — сердилась Груня.
— А ты другой потребуй.
— Требовала. Начснабжения отмахивается от меня, как от осы. К диспетчеру посылает.
— Ну и обратилась бы к диспетчеру.
— Даже до самого шефа добралась.
— До самого шефа? — переспросила Надежда.
Шефом они называли Шафороста. Собственно, так его теперь называли все. И не только потому, что на него возложили руководство строительством. После того как Лебедь, которого он столь усердно опекал, опозорился, на Шафороста пахнуло холодком. Его ценили как специалиста, именовали шефом, но в это слово каждый вкладывал теперь нечто неприязненное.
— Что же он сказал? — нетерпеливо спросила Надежда.
— И слушать не стал.
— Наверное, тоже послал к диспетчеру?
— А тот опять к начснабжения.
Все в Надежде закипело от возмущения. О чем только там думают? Если бы речь шла о какой-либо другой бригаде, она, возможно бы, и не реагировала так остро. Потому что снабженцы в самом деле зашивались. Диспетчера тоже дергали со всех сторон — тому кран, тому машину. А у Шафороста и без того хлопот хватало. Но ведь это была необычная бригада. Это были солдатки, которые сами, добровольно пришли на стройку. Они и сегодня вот в такую стужу взялись вытаскивать из воды уже вмерзшие в лед бревна. Как же Шафорост мог, негодовала она, как он мог отнестись к ним с таким равнодушием?
И она немедля направилась к шефу. Надежда старалась приглушить свой гнев. Нельзя же было врываться в кабинет руководителя такой распаленной. Тем паче что после отъезда Морозова в Москву Шафорост стал ее непосредственным начальником. Надо было успокоиться, обдумать, взвесить все, чтобы не вызвать у него ненужного раздражения. Отношения между ними и без того были слишком натянутыми. Скрытая вражда готова была выплеснуться наружу на каждом шагу.
Еще в Запорожье дезертирство Лебедя ошеломило Шафороста. Он словно бы и ростом меньше стал. Ходил ссутулившийся, темнее тучи. Надежде тогда казалось, что он мучается, корит себя. Думалось, что он понял, во что обошлось потакание капризам своей сестрицы и к чему привело его слепое покровительство Лебедю. Порой она даже проникалась к нему жалостью. И когда, бывало, в дороге кто-нибудь из автоколонны бросит упрек в его сторону, она становилась на защиту Шафороста. Надеялась, что на новом месте у них и взаимоотношения сложатся по-новому, что осадок былого недоброжелательства сам по себе размоется течением общих, грозных, одинаково для всех тревожных событий и между ними наступит согласие.
Но согласия не получилось. Что-то странное пробудилось в характере Шафороста. Он замкнулся в себе и ожесточился против всех. То, что должно было заставить его переосмыслить свои поступки, стало вызывать в нем сопротивление. Любое упоминание, любой разговор о Лебеде раздражали его.
А разговоры эти вспыхивали ежедневно. Они загорались, как сушняк, от малейшей, невзначай оброненной искры. Ведь много семей прокатчиков осталось в городе, занятом врагом. Их должны были вывезти именно в тех вагонах, которые по вине Лебедя так и не прибыли тогда с товарной. Особенно сочувствовали все пожилой лаборантке, сын которой в группе Сашка Заречного пошел на розыски Лебедя и там погиб.
Раздражали Шафороста и намеки на Ларису, которую он вместе с матерью перевез сюда из-под Саратова, подыскав для них приличную квартиру. Конечно, при других обстоятельствах этому, возможно, не придали бы значения. Что дурного в заботе брата о сестре? Но внезапное исчезновение Ларисы из Запорожья тоже горечью отложилось в памяти многих. И люди теперь не скрывали этого.
Но более всех раздражала Шафороста Надежда. Его раздражал уже сам факт ее существования, одно ее присутствие. Как будто именно она была причиной всеобщего гнева против Лебедя и едких разговоров о самом Шафоросте. И хотя Надежда не давала для этого повода, даже одно ее имя, упомянутое кем-нибудь на совещании или собрании, каждая мысль ее, одобрительно принятая в бригадах, и даже то, что местные солдатки пришли на строительство именно к ней, на ее участок, — воспринимались им как своего рода укор.
А тут еще, будто нарочно, сразу же после того, как пошел слух о предоставлении Ларисе квартиры, неожиданно пришла фронтовая газета, в которой почти целая