народ легко было увлечь действием, особенно тем, которое не требует усилий. Они весело сопроводили Мудрика к дому Василия, проверили, что он может войти без труда, безуспешно попробовали сами, смеясь и толкая друг друга, и только потом задались вопросом, зачем это нужно.
— Он настоящий царевич, вот что, — сказал Василий.
Мудрик стоял посреди его дома и моргал, втянув голову в плечи. Видно было, он напуган шумом и тем, что его вели и толкали. Может, и не понял до конца, что происходит.
— Да какой там царевич! — возразил Тихомир. — Видал я царевича, когда тот народился. Всё одно подменыш, ежели не дитя нечистой силы, так людского урода подсунули.
— Не подменыш он вовсе, а проклят, — строго сказала Ярогнева. — И, видно, Казимир в том виновен.
— Да неужто, — пробормотал староста, меняясь в лице.
Подойдя к Мудрику, он взял его за плечи, покрутил, рассмотрел, как в первый раз, и протянул с сомнением:
— Ну-у, не ведаю... А он на отца-то, на мать не должен походить хоть чуть, хотя и проклятый? Рада моя всё верила, что с ним неладно, а я говорил ей не лезть... Да... Говорил, что ежели родные мать да отец сказали, что сын им такой не надобен, да отреклись от него, на то их воля, а влезешь в это, ещё виновен останешься. Вот будто своих бед мало...
Из светлых глаз Мудрика поползли слёзы. Он попытался их удержать, поджал губы, и всё-таки заплакал, как маленький, закрыв лицо ладонями и вздрагивая всем своим нескладным телом. Ярогнева обняла его, оттолкнув Тихомира, и указала тому на дверь.
— Ступай прочь! — гневно сказала она. — Нешто, думаешь, у него ни сердца, ни разума? Да он два десятка лет просидел взаперти, мать, отца у оконца выглядывал, одна только радость в жизни и была, ежели их увидит, а ты говоришь такое!
Тихомир, смутившись, вышел. Ушёл и Василий, прикрыв за собой дверь. Всё равно слышно было, как Мудрик, всхлипывая, спрашивает, правда ли батюшка и матушка его не любят, а бабка отвечает, что любят, конечно, а дядька Тихомир ошибся, откуда ему знать.
Марьяша стояла, заламывая пальцы, и сама была готова заплакать. Примолкли и остальные.
— Ежели Казимир виноват, то всё один к одному и сходится, — вполголоса сказал староста и со смущённым лицом почесал в затылке. — Оставил Бориса без наследника, выждал положенный срок, когда тот задумываться начал, на кого царство оставить. Царевича отослал подале, да царство отнимет, а с проклятием его уж никто не свяжет, лет-то сколько прошло... Ежели бабка сама-то не лжёт.
— Ну, знаешь, я ей верю, — сказал Василий. — Только это не всё, Казимиру ещё что-то нужно. Не зря же он этот нож хотел вернуть, ещё и говорил, до дня Купалы.
— Может, ножом тем проклятие снять-то надобно? — предположил Тихомир. — И, скажем, срок имеется. Не успеешь в срок, Велимудр навеки таким вот останется...
Все зашумели, начали строить догадки, но разом примолкли, когда открылась дверь. Бабка вывела Мудрика, обнимая за плечи. Он ещё всхлипывал, шмыгая носом.
— Вот что, — сказала Марьяша. — Мы как жили? Каждый допрежь токмо о себе думал. Вроде и трудились над заповедным местом, а каждый сам для себя. Ты, Вася, этим путём хотел домой вернуться. Ты, тятя, думал с царём помириться, дружбу вернуть. Ты, дядька Добряк, тоже что-то затеял. А ты, бабушка Ярогнева, молчала о том, что ведаешь.
Она повернулась к Горыне.
— И ты, богатырь заезжий, что-то ищешь и нам не говоришь. Давайте-ка все друг другу откроемся, вместе завсегда легче.
— Да что ты, девка... — начал Добряк, но Василий, перебив его, закричал:
— Поддерживаю! Всё правильно она говорит. Чтобы сложилась общая картина, каждый должен рассказать, что знает.
Все согласились, особенно те, кто ничего не знал, но хотел послушать.
Они вернулись на площадь, опять расселись. Слово хотел взять Хохлик, ему не терпелось рассказать, что бабка — ведьма. Но ему сказали, что знают и так, ещё бы не знать, ежели давеча отыскала она их в облике птицы чёрной. Один только Мудрик опять удивился.
Первым хотели вызвать богатыря. Тот смотрел хмуро, отмалчивался. По всему было видно, делиться не хотел.
— Ну, тогда я скажу, — вздохнул Добряк. — Ты вот, парень, гадать пытался, кто я таков да как жил-поживал, однако ж не угадал. Ладно я жил, тут недалечко, в Нижних Пеструшках. Жёнка у меня осталась там, Баженка, да Умила, дочь любимая. Казимир сказал, их не тронет, покуда делаю я, как он велит, а велел он за Тихомиром приглядывать. Ну, чё приглядывать, ежели ему окромя медовухи ничё боле в жизни не надобно...
Тут староста попытался возразить, но, в общем, не нашёл аргументов. А Добряк продолжил, что в заповеднике надежду увидал: может, царь бы явился поглядеть, а ему бы с ним хоть словом перемолвиться, об угрозах колдуна поведать, заступы просить. Вот и докладывал Казимиру, что у Василия, мол, ничего не выходит, никто его не слушает, да и дела тот своего не знает.
— Токмо змею этому чёрному, окаянному, нож был ещё надобен, — докончил Добряк, опустив глаза. — Под конец он и вовсе взъелся, сказал, до Купалы мне сроку, и ежели не управлюсь, так ни жены, ни дочки мне боле не видать. Я уж и жить не хотел-то, думал, он их тогда не тронет, а тут нож сам в руки пошёл. Куколку я дочкину разглядывал, а Хохлик подумал, то колдунская кукла, да всё мне и выболтал. Как