Читать интересную книгу История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей - Иштван Фекете

— Мишка… — растерянно лепетал старик. — Он приходил на рождество… Подковки на рождество принес Мишка…

— Куда он пошел?

— Куда же… домой.

Старики утвердительно кивали: конечно, домой, куда же еще идти, как не домой.

Михайне Рац выскочила из мастерской и побежала по улице вниз. Отец догнал ее только у площади Кристины.

— Дочь моя, — лепетал он, тряся от волнения головой. — Дочь моя, не теряй рассудка, приди в себя.

Женщина, казалось, и правда начала приходить в себя, старалась собраться с мыслями. Куда бежать? Где искать сына? На широком проспекте из подвалов вылезали люди. Одни тащили ведра с водой, другие — узлы и с узлами направлялись к Дунаю; были просто зеваки, смотревшие на необозримую лавину советских танков, на броне которых сидели солдаты. Как найти мальчика в этом чужом многолюдье? В какую улицу завернуть, в какой дом войти? Кого спросить? Снова навалилась на нее страшная, неодолимая безнадежность, и она покачнулась, почти теряя сознание. Не поддержи ее старый отец, она рухнула бы в снеговую слякоть.

— Нет моего мальчика… он погиб… погиб мой сын! — обезумев, твердила несчастная мать.

А танки ползли медленно-медленно, иногда останавливались, чтоб рассеять затор, и снова шли. Время от времени кто-нибудь из солдат соскакивал на землю, брал у людей ведро с водой, пил и снова взбирался на танк. Вот спрыгнул с танка молоденький солдат, на вид лет семнадцати, а за ним совсем крохотный солдатик и тоже стал пить из ведра. Пока он пил, на верху тяжело ползущего танка звонким лаем заливался черный щенок.

— Жига! — строго крикнул щенку крохотный солдатик.

Вдруг высокая женская фигура качнулась ему навстречу, и все поплыло перед Мишкиными глазами.

— Мамочка… Мама! — закричал он.

Молодой солдат, засунув руки в карманы шинели, стоял позади и улыбался во весь рот. Заливисто лая, прыгал вокруг них Жига. Мишка с пылающим лицом объяснял:

— Это мой друг, мама. Его зовут Василий… А это Жига… Я думал, мамочка, тебе в подарок на рождество.

Василий утвердительно кивнул головой, словно понял, о чем идет речь. А Мишка уже повернулся к нему и что-то стал объяснять на непонятном матери, чужом языке. Потом опять повернулся к ней.

К Михайне Рац медленно возвращалась жизнь.

Василий, пошарив в кармане, вытащил горсть сигарет, таких странных, с длинными мундштуками, и протянул старику сапожнику. Потом что-то сказал на своем языке и побежал.

— Василий! Василий! — в отчаянии закричал Мишка.

Но Василий, махнув рукой, продолжал бежать. Он догнал свой танк и взобрался на него.

— Василий… — тихо, жалобно протянул Мишка.

Две черные лапы заскребли по его ботинкам, и тихонько заскулил Жига.

Сначала мелкими, потом все более крупными хлопьями пошел снег.

Перевод Е. Терновской

Иштван Берталан

Старый кларнетист

Каждый год в день 7 ноября мне приходит на память история старого слепого кларнетиста. Его кларнет я и сейчас храню в деревянном футляре на шкафу. После смерти старика никто больше не играл на этом инструменте. И все же нельзя сказать, чтобы он навеки умолк. Тихими осенними вечерами, когда я бываю один дома и в памяти моей воскресают события детских лет, мне кажется, что я снова слышу чистые, звонкие звуки кларнета старого Кисела…

Странный человек был этот старик. Он был хром на одну ногу и когда выходил изредка из своей лачуги, то волочил по деревне пристегнутую к деревяшке искалеченную ногу. Под мышкой правой руки он держал костыль, в левой руке — белую палку. Одежда на нем была ветхая, вся в заплатах, но никогда не рваная. Седеющие волосы достигали до плеч, а лицо обрамляла борода, как у отшельника. Кожа на лице была у него точно собранный в складки пергамент: неумолимое время наложило на него глубокие борозды. За плечом у старика болталась пустая кошелка, бившая его по боку в такт прихрамывающей походке. Здоровая нога летом была обута в сандалий, а зимой укутана в мешковину. Издали каждый мог бы принять его за нищего, однако стоило старику подойти ближе, рука, готовая уже дать милостыню, невольно опускалась: гордая осанка, строгие черты лица слепого калеки внушали уважение. «Святой человек», — говорили о нем старухи. В 1944 году я вместе с большой группой ребят играл в «казаки-разбойники» на Главной улице, утопавшей в августовской пыли. В это время дядюшка Кисел как раз шел по деревне.

— Глянь-ка, цуцилист идет! — кивнул в его сторону сын сельского старосты Хайду.

— А что это такое? Что значит «цуцилист»? — наперебой спрашивали мы.

— А кто его знает! Отец говорит, что старый Кисел вовсе не святой человек, а самый настоящий цуцилист. И песни, что он наигрывает на кларнете, тоже цуцилистские…

Я долго ломал голову над тем, что может означать это таинственное слово. На другой день я спросил у своего отца. Он сказал, что я еще не дорос интересоваться такими вещами.

Недели через две мне велели отнести крольчиху к Ковачам. Весело насвистывая, я быстро шел по Главной улице и вдруг на одном из перекрестков столкнулся с дядюшкой Киселом. Испугавшись, я хотел посторониться, но старик от толчка выронил из руки палку. Я нагнулся, поднял ее и подал ему.

— Спасибо, мой мальчик, — сказал старик. Голос его звучал ласково и добродушно.

Мне пришелся по душе этот приветливый, ласковый тон — со мной не часто так разговаривали. На мгновение я остановился перед ним и уставился на него.

— Куда ты так сильно спешишь? — поинтересовался он.

— Вот… несу крольчиху… к Ковачам, — пролепетал я.

Своей загорелой рукой он потянулся к моей корзинке, ощупал в ней крольчиху и одобрительно сказал:

— Хороша… Она наверняка принесет много крольчат… А знаешь ли ты, какой у меня есть кролик-самец? Шиншиллово-серый.

— Шиншилловый? — переспросил я, вылупив удивленно глаза.

— Ага. Ну, пошли, тогда сам увидишь.

Я немного опешил. Ведь в деревне все знали, что Кисел давно уже никого к себе не приглашает. Я взял старика за руку и молча пошел с ним Только мы миновали несколько домов, как откуда-то появились два жандарма.

— Идут? — спросил старик.

— Жандармы, — ответил я.

Когда они проходили мимо нас, я громко и почтительно поприветствовал их, так как давно усвоил, что жандармы — это важные господа, а поэтому с ними следует почтительно здороваться. К моему удивлению, дядюшка Кисел молча шел дальше, хотя совершенно очевидно, что он слышал их гулкие шаги, шелест их одежды, может быть, даже шелест петушиных перьев на их шляпах.

— Вынюхивают, полицейские ищейки! — с ненавистью тихо произнес он.

Вскоре мы добрались до крайних домов деревни и вошли в сад дядюшки Кисела. Старик тотчас же замкнул дверцу калитки. Сказочный вид открылся передо мной. Окаймленный кустарником акации палисадник был настоящим волшебным садом. От калитки до маленького дома тянулся виноградник, высокие кусты которого образовывали как бы свод над узкой дорожкой. По обеим сторонам от нее стояли любовно ухоженные фруктовые деревья, ветви которых гнулись под тяжестью плодов. В конце лужайки дорожка раздваивалась, огибая большую цветочную клумбу. В центре клумбы на сложенном из камней холмике, покрытом мхом и увитом дикорастущими розами, стоял крохотный замок со многими башнями. Мое удивление еще более возросло, когда я рассмотрел сам домик старика. Он был построен из камней, самана, кусков жести и досок, а также хвороста, вмазанного в глину, и оставлял впечатление крайней бедности. В то же время все вокруг поражало своей красотой и необычностью.

Старик уверенно двигался по саду, словно позабыв о своей слепоте. Рядом с домиком выстроились маленькие сараюшки и клетки, в которых помещались кролики и такие животные, каких я до этого видел только на картинках в наших школьных учебниках: белка, лиса, павлин, фазан, морская свинка, ёж, белые мышки.

В моей памяти надолго сохранилось это посещение; в течение нескольких дней я только и думал о странном старике и о его «Волшебном саде».

По вечерам в саду раздавалась грустная мелодия; переливаясь и звеня, она разносилась по всей деревне. Казалось, что своим звучанием, то вкрадчиво-мягким, то рассыпающимся громкими трелями, она сотрясала застоявшийся в долине давящий, душный воздух. Возвращавшиеся с поля домой крестьяне на минуту останавливались: «Святой человек играет на кларнете!» Коровы, медленно и лениво разбредавшиеся по домам, поднимали кверху морды и начинали жалобно мычать.

Как-то вечером я, словно зачарованный звуками кларнета, вдруг принял смелое решение и бросился к дому старика. Спустя несколько минут я затаив дыхание, на цыпочках прокрадывался в сад дядюшки Кисела. Старик сидел на скамейке перед своим крохотным замком, неподвижный, как статуя, и только пальцы его двигались, перебегая по клавиатуре кларнета. Я осторожно подошел еще ближе и, спрятавшись за кустом, решил отсюда понаблюдать за стариком. И вдруг моему взору представилось зрелище, крайне поразившее меня: перед старым кларнетистом на краю цветочной клумбы сидела совсем юная девушка в ярко-красном, как мак, платье. Своими тонкими руками она обвила колени и уткнула в них подбородок. Волосы у нее были черные как смоль. Вокруг лба их перетягивал сплетенный из маргариток венок, а сзади они ниспадали черным дождем на ее обнаженные плечи. Задумчиво-строгое лицо ее казалось печальным. Она сидела неподвижно и смотрела прямо на старого кларнетиста, словно впитывая в себя нежную мелодию. Девушка напомнила мне сказочную фею, и я даже не удивился бы, если бы она вдруг вспорхнула с клумбы и закружилась между цветами в волшебном танце…