Читать интересную книгу Повести и рассказы - Павел Мухортов

— О–о–о, мальчишка! — воскликнул Гусаров и пальцем покрутил у виска. — Чего ж молчал? На-а, бери вольную. Держи, — и, нервно расстегивая пуговицы на кителе, он полез за военным билетом, где хранил незаполненные увольнительные записки с печатями, добытые неизвестно где и какими путями. — Держи, святое дело.

— А если Беликов «вычислит»?

— Не дрейфь, со старшиной я договорюсь. Он, если что, прикроет. Иди.

И Люлин ушел, благодаря за помощь. Сейчас Гусаров вспомнил об оказанной услуге.

— И заруби на носу, родной. Стоит мне пальцем шевельнуть, и ты вылетишь из училища.

«Способен, подлец», — пронеслось в сознании Люлина и, затаив дыхание, он замер, бледнеющий, пораженный, уставясь в мерцающие зрачки Гусарова. Ему на миг показалось, что сотворилась непоправимая глупость. Его не покидало чувство тревоги и беспокойного ожидания. Он был совершенно уверен, что Гусаров — этот коварный интриган подстроит любую неприятность. Какую? Он не знал и ожидал, и на протяжении всего затишья, вплоть до последнего события и потом, после него, он плохо владел собой, нервничал на занятиях и получил нагоняй от комбата, когда прошел мимо него на плацу и не отдал честь. Люлин все пытался сосредоточиться, но путанные, нелепые, пугающие мысли неотступно преследовали его, осаждали, холодком врывались в сознание, обволакивая густым туманом.

Через два дня, вечером, когда Люлин сидел в бытовой комнате и подшивал воротничек, уличив удобный момент, к нему подошел, сторонясь зорких лишних глаз, озабоченный Игорь Хайт, ротный писарь, и тихо предупредил: «Валюха, берегись. Гусаров и Беликов замышляют отчислить тебя. Служебная карточка исписана… Но я тебе ничего не говорил…» — «Спасибо, Игорек». Хайт бесшумно удалился.

А еще через два дня все перемешалось.

… В беспрерывно подающихся командах курсанты сбились со счета, и никто не знал, был ли то седьмой или восьмой утренний подъем, который сейчас, после отбоя, тренировали, отрабатывали до автоматизма. Сначала в уши впивалось: «Подъем!» Потом отбрасывалось одеяло, сразу обе ноги ныряли в брюки, пальцы застегивали крючок. Потом портянки и сапоги. В руки — ремень и куртка — та уже на бегу в строй.

Двенадцатый час. «Игра в десантников». Командир взвода, получив от Беликова нагоняй за «любимый личный состав», оттого, что курсанты, якобы, расхолаживаются, не могут уложиться в распорядок дня, решил в свободное время устроить маленькую детскую игру. В принципе, взводный был против подобных методов, но одно то, что он вынужден выслушивать нарекания Александровича и то что вечер, который любовница Марина проведет без него потерян из–за пустяка, приводила взводного в бешенство. Взъерошенной, взвинченный, он бегал по роте, контролировал, добросовестно материл сержантов и те, как могли, помогали ему.

Люлин едва укладывался в отведенное время, чувствовал, что силы, как и дикий рев голоса, на пределе. «Когда же конец этому мучению? Когда же конец? Когда же?»

После очередного «отбоя», Люлин увидел перекошенное лицо Бубова. «Я больше не могу», — прохрипел Бубов и съехал, заполз под кровать, сжался.

— Подъем!

Тут же к пустующему спальному месту Бубова подскочил, завертелся Гусаров, пнул сапогом в подкроватное пространство, бешено пяля глаза, заорал:

— Быстрее! Шевелись, Бубов!

Тот, застигнутый врасплох, с разинутым ртом, начал выползать из своего укрытия, вскочил, подгоняемый Гусаровым, запнулся упал и на карачках полез, как ошпаренный, энергично перебирая руками по скользкому намастиченному полу в проходе между кроватями, задыхаясь, гремя сваливаемыми стульями.

Снова отбой. Снова подъем!

Савушкин, длинный, как жердь, и медлительный парень с добрыми глазами и несколько женоподобными манерами не успел, и, описав красивую дугу, в его лицо угодил, врезался тапочек, метко пущенный Гусаровым.

— Подъем! Шустрее. Копаются, как у шлюхи. Это вам не томление юных тел. Живо! Время пошло.

Люлин замешкался. Мимо прошмыгнул Бубов, рванулся Антинский, побежал Лесков, тяжело захлопал подошвами сорок пятого размера Савушкин.

— Чего ты медлишь? Быстрее!

Нервы на взводе. Грудная клетка ритмично вздымается, тело в поту. «неужели на свете существует тихий, укромный уголок, где люди спокойно ложатся спать?»

Люлин бежал, когда в расслабленном правом боку, чуть ниже ребра, возникла шоковая режущая боль. Люлин успел заметить лицо Гусарова, отведенную руку и, теряя равновесие, падая с невероятным шумом на бетонный пол, ощутил, как саднит в горле и становится сухо во рту от потери воздуха. Люлин не помнил и не чувствовал, как его поднимали и несли, он очнулся лишь, когда пригоршнями полилась вода. Она затекла в ноздри и в рот, холодила шею и грудь. Он с трудом приоткрыл глаза и увидел склонившиеся испуганно–бледные лица товарищей, услышал чей–то озабоченный голос: «Ну что там? Жив? В санчасть позвонили…» — и он все вспомнил…

В добрые старые времена Люлин бы изложил Гусарову свое мнение о нем, прибегнув к мечу, шпаге, пистолету. Но те времена ушли. Теперь был другой век, когда идти напролом равносильно попытке проломить головой бетонную стену. Со школьной скамьи он видел жизнь узко и односложно, как бы из зала кукольного театра. Но первые же самостоятельные шаги в армии быстро изменили его представления.

В эти дни Люлин чувствовал себя не столько разочарованным, сколько потрясенным, отчаявшимся от ощущения безвыходности. Он был уверен, что за ним пристально и безболезненно для себя наблюдают десятки пар глаз, ждущих развязки. «Смирись. Тебя посчитают стукачом. От тебя отвернуться», — назойливо шептал Люлину внутренний голос.

Люлин же смириться со своей участью не захотел.

В училищном мирке уже никого не существовало, кроме ненавистного Гусарова: ни друзей, ни врагов. И было невыносимо тоскливо. Люлин с особенной ясностью сознавал, что свободно вздохнет лишь победив Гусарова. Если не сможет, то будет с позором изгнан и перестанет уважать себя. И, поразмыслив, Люлин решился написать обо всем начальнику училища. После отбоя, заперевшись и сушилке, он написал это письмо и отправил по почте заказным. Но адресата оно так и не достигло, осело в чьем–то штабном столе. Но второе, которое Люлин написал немедля и которое положил прямо на стол в кабинете, когда пришла уборщица, достигло цели. Через день Гусарова сняли с должности и разжаловали.

В перерыве между занятиями к Люплну вразвалку подошел Чубирин, склонил свою белобрысую голову и, глядя прямо в глаза ехидно, с расстановкой произнес: «Не знал, не знал это… самое, что с подлецом учусь», — и замолк, отвернулся, пошел прочь. Люлин грустно улыбнулся, просветить Чубирина и еще сотню заблудившихся людей ему было не под силу. Он находил своему поступку только одно оправдание: он верил своему сердцу, а оно говорило, что Гусаров — подлец.

А еще через день по приказу Беликова Люлина отдали под арест с содержанием на гауптвахте. И никто, разумеется, не заступился, потому что почти в глазах всех Люлин был «предателем».

Вероятно, после отсидки его бы отчислили: причину всегда можно найти. Спасла Люлина тюремная камера, в которой он задержался. А тем временем по настоянию солидного товарища из управления училища Беликова перевели служить в другой гарнизон.

Вспоминая, Люлин чувствовал неестественную дрожь. Щеки горели, сильно колотилось сердце. «Как чудовищно мы близоруки. Не можем разглядеть сердцевину человека. Словно управляемые спутники несемся в космическом пространстве. Несемся безостановочно. Нам не постигнуть сути движения. Нам становится это доступно спустя несколько лет, а то и десятков лет. Мы летим по заданной орбите, те же, которые пытаются сойти с нее, устремляются к земле и сгорают…»

Люлин взглянул в окно и отвлекся от мыслей — машина въехала в город М-н.

ГЛАВА VI

Въехали в М-н, провинциальный чистенький город с десятком новеньких санаториев и лечебниц. Пленительно сияли беломраморные фасады корпусов и было что–то удивительно–радостное и в них, и в добротных двухэтажных особнячках, краснеющих черепицей в горячих еще лучах предзакатного солнца, в каштанах и соснах, с розовато высвеченными кронами, в салатовых под потоками света выстриженных лужайках перед домами, в ухоженных палисадниках, в лесистых парках. И малоезжие асфальтированные дороги казались неуместными здесь, в курортном городишке, словно отставшем от цивилизации, и не нужными, не вписанными в пейзаж — легковые машины, приткнувшиеся у калиток оград и в тени развесистых деревьев возле обочин. Покой. Тишина. Жизнь течет размеренно и несуетливо, как палый лист на речной глади.

Ресторан «Бескит», что значило «Скала», куда они ехали, Люлину представлялся пещерой или погребком. Но вопреки ожиданиям, оказалось, что это — обыкновенный ресторан, ничем не отличающийся от тысяч других курортных ресторанов, без претензий на модную нынче карпатскую хату–колыбу, блочный дом с широкими на манер витрин окнами.