Весной сильные ветры дуют в Гоби. Они поднимают с земли миллионы и миллиарды частиц мелкозёма и песка и несут их на юго-восток. Пыльная мгла днём стоит над пустыней. К вечеру стихает буйный ветер, воздух очищается от пыли. Перед красным закатом уже можно разглядеть местность и ориентироваться по дальним горам, впрочем очень похожим друг на друга. Холодными весенними ночами хорошо идти, оставаясь незамеченным, проверяя направление по ярким спелым звёздам. Днём, спасаясь от ветров, пыли или от случайной встречи, можно спрятаться в мелкосопочнике, отдохнуть в палатке и на скудных пастбищах подкормить животных.
В такую пору из Китая в Монгольскую Гоби шёл караван. Временами в тишине раздавался негромкий окрик погонщиков и слышалась китайская речь. Путешественникам, видимо, хорошо была известна местность, караван легко ориентировался в пустыне.
— К утру будем в Цаган-Булаке, — сказал рослый китаец Сун Ли, — интересно, возвратились ли сюда монголы?
Уже при приближении к источнику путникам стало ясно, что людей близко нет.
— Вот и хорошо! — обрадованно сказал старший, по имени Ясан Шин. — Благодаря нашей работе земля хорошо пропиталась влагой, и, если лето будет спокойное, осенью мы соберём здесь хороший урожай.
На следующий день приезжие разрыхлили почву, обрабатывая её так тщательно, как это делают китайские крестьяне.
Скоро установилась хорошая летняя погода, утихли ветры. На грядках показались первые зелёные ростки. Вода Цаган-Булака оказалась пригодной для орошения. Ею китайцы поливали участки и остаток сбрасывали в пустыню, не давая воде застаиваться. Такой способ поливки гарантировал почву от губительного засоления, столь обычного в жарких; сухих странах.
Как-то неспокойно чувствовали себя земледельцы. Они с тревогой поглядывали вдаль и частенько посылали своего самого молодого товарища на разведку, посмотреть, не появились ли люди в горах Цаган-Богдо и нет ли проходящих караванов.
Чем выше поднимались стебли растений, тем тревожнее становилось в маленьком лагере. Вот уже показались крупные цветы с большими лепестками. На пустынном фоне бурого и мрачного пейзажа белело поле маков, среди которых выделялись одиночные фиолетовые и розовые цветы.
Ранней осенью цаган-булакская колония стала собираться в обратный путь. Стебли уже побурели, постепенно подсыхая, поникли крупные узорные листья. Но коробочки Качались под ветром зелёные, свежие. По вечерам земледельцы надрезали головки мака, делали узкие параллельные канавки. Растения выделяли густое белое молоко, выступающее в углублениях полосок, как бы затягивая свои ранки. Подсыхая, молоко превращалось в сгустки буроватой мастики. Китайцы скребками собирали их в небольшие деревянные чашечки — это был драгоценный опиум. Так продолжалось До тех пор, пока коробочки не отдали весь млечный сок. Растения больше уже не выделяли густого молока, а внутри коробочек созревали маленькие коричневые зёрнышки.
Собрав сухие маковые стебли, земледельцы сожгли их на костре и прохладным сентябрьским утром ушли на юг — в Китай. Теперь важно было прийти в город, не вызывая подозрения у городской полиции. Поэтому Ясан Шин выбрал такой маршрут, который сразу из пустыни приводил к крупному центру. Таким оказался город Сучжоу, куда в базарные дни стекаются десятки больших и мальве караванов. Ясан Шин предполагал в окрестностях города погрузить на своих верблюдов пшеницу и овощи. Кто сможет подумать, что во вьючных верблюжьих сёдлах среди соломы спрятаны узелки с опиумом?
На вес золота ценился опиум в старом Китае. Законом воспрещалось возделывать опиумный мак. В прошлом в Китае было много тайных опиекурилен, где отравлялись миллионы простых людей.
Бедному крестьянину всё равно — с голоду умереть или рискнуть оказаться на каторге за посевы мака. Жизнь китайского бедняка была немногим лучше каторги. Вот почему, доведённые беспросветной нуждой до отчаяния, Ясан Шин с товарищами ушли в пустыню, посеяли опийный мак в надежде собрать хоть немного драгоценного продукта, продать его в больших городах и тем самым спасти свои семьи от голодной смерти.
Революция 1921 года принесла освобождение монгольским аратам. Не стало ни дворян, ни князей, ни монастырей. Вольготно и свободно проходила жизнь в аилах, ничто не тревожило мирную жизнь. Лучше зажили кочевники: в два раза увеличились стада домашних животных, и уже была забыта старая пословица: «Лучше родиться хангайским быком, чем гобийским человеком». Дурные люди выдумали эту пословицу. Гобийцы живут теперь в кочевьях, таких же, как и хангайцы, и в их далёкие аилы пришла спокойная жизнь.
Ожил и Цаган-Булак. У его ручья возник большой аил, вокруг которого по вечерам собирается много верблюдов, овец и коз. Они приходят с сухих пастбищ, подолгу стоят по обе стороны ручья и утоляют дневную жажду. Путник, попавший в аил Цаган-Булак, видит антенну. Население слушает радио из Улан-Батора, а молодёжь, окончившая школу в аймачном центре и владеющая русским языком, по вечерам ловит волны Москвы. Русских хорошо знает теперь население Цаган-Булака. Оно знает, что освобождение и светлую жизнь монгольский народ получил при помощи Советского Союза.
Уже нет в живых старого Цэрэна, умер и отец Очира. Очир живёт теперь в юрте Цэрэна вместе с Дулмой. Она хозяйничает и ухаживает за животными. Дулме помогают её сыновья. Родились они у неё хорошими, крепкими мальчиками, ни один не умер, всех вырастили родители.
— Это хорошо, — говорил Очир, когда рождался сын, — в Гоби так мало людей, ещё один счастливый человек появился в наших привольных просторах.
Ему казалось, что лучше Гоби нет местности, лучше Цаган-Богдо нет гор. И уж известно, что лучше Цаган-Булака, его живой воды не найти в гобийских землях, ищи хоть целые месяцы.
В зимние дни, в свободное от хозяйства время, Дулма садилась за маленький столик и шила на швейной машинке халаты. Они отличались только размерами и окраской, покрой же был одинаков. Сшитые из ярких материй, они ловко и нарядно сидели на сыновьях. Опрятно было в юрте Очира. Дулма строго следила за чистотой. Она любила смотреть, как на хорошей кошме сидит её муж, ещё не старый, с иссиня-чёрной шапкой волос, без единого седого, и рассказывает о прошлом. И хотя Дулма давно знала всё, что рассказывал Очир, ей каждый раз доставляло удовольствие вновь слушать его.
На бурхан-ширэ уже не было ни одной статуэтки Будды, но торжественно стоял старый, давно замолкнувший будильник, а рядом с фотографии смотрел гладко причёсанный юноша с косо разрезанными глазами и чуть припухшими веками. На тёмной фотографии резко выделялся белый воротник и полосатый галстук европейского костюма. Это был Сухэ-Нима — сын Очира, студент медицинского факультета Монгольского государственного университета в Улан-Баторе. Очир и Дулма гордились сыном и мечтали, что он будет работать врачом в центре родного аймака. Кто может быть почётнее человека, изгоняющего болезнь? Очень нужная, очень полезная профессия.