Читать интересную книгу Новочеркасск: Роман — дилогия - Геннадий Семенихин

— Да, да, — вдруг раздался за ее спиной хрипловатый голос незаметно подошедшей матери. — Если он всемогущ, почему же он Яшеньку не уберег, счастья нас земного лишил? Идем в дом, доченька, иначе ты опять разрыдаешься. До свидания, люди добрые. Ждем вас завтра в последний путь моего Яшеньку проводить. Приходите, не побрезгуйте.

Домой Якушевы возвращались молча. Над Новочеркасском сияло солнце и небо было голубое-голубое, без единого облачка. Это так не вязалось с темной комнатой, душным запахом лампадного масла и шепотным причитанием старух во дворе. За всю дорогу лишь несколько слов пробубнил старик, рассерженно постукивая палкой с оленем о плиты мостовой:

— Безбожники, как есть безбожники! Можно ли так о всевышнем повелителе рода людского! Он же все человечество может проклясть, потому как все мы его рабы.

Но Саша ему не ответил. Саша думал о Наде.

Истинно сказано, что жизнь сильнее смерти, и, когда человек уходит в небытие, близкие надолго сохраняют о нем память, но не живут одной только скорбью о нем. Время шло своим чередом. Весна была в самом разгаре. В мужской и женской гимназиях уже шли экзамены. По всему городу с озабоченным видом носились гимназисты и гимназистки со своими ранцами и, сидя на скамейках под тополями, с которых уже слетали белые пушинки, отмахиваясь от них, спорили, задавая друг другу те самые контрольные вопросы, от которых никак нельзя было, по их мнению, спастись на экзаменах. Это было то самое движение по кругу жизни, через которое проходили все поколения.

В одно воскресное утро к Якушевым прибежала запыхавшаяся Надя и весело затараторила:

— Сергей Андреевич и ты, Саша. Сегодня мама приглашает на чай и на именинный пирог с орехами. Вкусный он какой будет, я вам скажу! Лучше моей мамы такие пироги никто не печет.

— Это кто же у вас именинник? — деловито осведомился старик. — Ты или мама?

— Как кто? — всплеснула руками Наденька, и ямочки заиграли у нее на щеках. — Папа. — Но вдруг она потупилась, печаль темным облаком скользнула по ее лицу, и уже другим голосом прибавила: — Ему бы сейчас пятьдесят один год исполнился. Всего пятьдесят один. Сколько бы он мог пожить, если бы не лопнул трос. — Отогнав от себя печаль, Наденька тут же воскликнула: — Саша, а ты знаешь, какая я благодаря тебе счастливая? Я же тупенькая, глупенькая, к геометрии и алгебре невосприимчивая, а ты меня так натаскал, что вчера на экзамене, знаешь, что я получила?

— Что? — с нетерпением спросил Александр, но подружка игриво погрозила ему пальцем:

— Так я тебе и сказала! А вот угадай!

— Тройку.

— Бери выше.

— Значит, четверку?

— Да еще с плюсом, — беззаботно расхохоталась Надежда и тотчас же обратилась к старику: — А вы знаете, Сергей Андреевич, что вчера было? У нас экзамены принимал сам Пал Палыч Хлебников. Тот самый, что и в мужской гимназии преподает. Так знаете, что он сказал? Он сказал, что новочеркасская мужская гимназия за всю свою историю еще не знала более способного к математике ученика, чем ваш сын, и что, если он всю свою жизнь посвятит науке, из него выйдет великолепный ученый.

— Не может быть! — заволновался Сергей Андреевич.

— А вот и может, — быстро и решительно возразила Надя и вся посерьезнела. — Неужели вы не знаете, что Саша на контрольных и экзаменах все решает за своих друзей?..

— Неправда, — спокойно перебил ее Саша, — я решаю только за тех, кому плохая отметка грозит исключением из гимназии. А это в основном дети бедных родителей.

— А они теперь получают пятерки и четверки. Впрочем, так же, как и я, — засмеялась девочка.

— Саша, это правда? — строговато спросил старик.

— Еще бы! — горячо ответила за него Надежда. — Стоя у доски, он поражает всех тем, что без мела и предварительных вычислений решает самые сложные задачки. Поглядит на уравнение, подумает с минуту — и готов ответ. Класс от удивления в обморок падает.

— Надежда, перестань, — нахмурился Саша, — математика наука глубокая и необъятная, как небо, а ты о ней, как о цирке каком-то рассуждаешь и любого математика в фокусника готова превратить.

— Ладно, не буду, — согласилась девочка и умчалась домой, поселив в сердце Сергея Андреевича смутную тревогу.

Но прошли дни, и тревога эта улетучилась. В маленьком флигельке жизнь потекла, как и прежде. Сергей Андреевич снова стал ходить то к заутрене, то к вечерне в святые храмы, слушал молитвы и церковные хоры, но рвения особенного к богослужению не проявлял, а в скверик подле строящегося собора не заглядывал и вовсе. Слишком острой и неостывшей была скорбь по погибшему Якову Федоровичу. По ночам он нередко просыпался от одного и того же кошмарного сна: будто наяву слышал зловещий лязг оборвавшегося троса и переполняющий сознание последний крик бывшего атамана станицы Кривянской «прощай». «Пусть он и в бога не веровал, и властей мирских не почитал, милый Яков Федорович, а чистой души был человек, царствие ему небесное», — горько рассуждал про себя Якушев.

Все труднее и труднее было рассчитывать жалкие гроши на пропитание. Однажды, когда Сергей Андреевич угрюмо думал, идти или не идти ему в лавку и что можно купить на обед и ужин, в незапертую дверь без стука вошел человек средних лет в костюме не то слесаря, не то машиниста, с руками в цыпках и со следами въевшейся металлической пыли на них. Настороженно оглядевшись, он положил на стол тугой запечатанный конверт без надписи.

— Вы сейчас тут один? — спросил он.

— Один, — немного растерявшись, ответил Сергей Андреевич, опасливо про себя подумав: «А ну как хватит колосником по черепушке? Сейчас стало модным колосниками убивать». Но человек, усмехнувшись его растерянности, тихо пояснил:

— В этом конверте деньги.

— Мне? — пораженно всплеснул руками Якушев.

— Да, вам. Здесь пятьдесят рублей. Спрячьте их и ни о чем никому не говорите.

— Да за что же? — заволновался от неожиданности старик.

Незнакомец снял с головы мятую фуражку и грустно покачал головой.

— Хороший у вас сын, Сергей Андреевич, — сказал он вместо ответа. — У всех бы отцов были такие сыновья!

— Павлик! — вскричал старик, осененный внезапной догадкой. — Вы его видели? Где он и что с ним, почему не приедет, он же обещал!

— Спокойнее, — улыбнулся рабочий, — и тише, пожалуйста. Не надо, чтобы нас услышали. Павел Сергеевич жив и здоров. Вам привет от него. Мы знаем, как вы живете… Эти деньги рабочие собрали вам.

— На жизнь? — жалобно протянул Якушев.

— Ну не на динамит же, которым надо царя взорвать, — засмеялся неожиданный гость.

— А где же сын? Дайте мне его адрес, я ему сегодня же напишу, — засуетился Якушев.

— У Павла адреса нет, — печально вздохнул незнакомец. — Он сейчас на нелегальном положении.

В ту ночь, думая о сыновьях, Сергей Андреевич не сомкнул глаз. «Какие они оба хорошие и какие разные! Одна мать произвела их на свет, одним молоком вспоила, но как они не похожи друг на друга. Саша, как стеклышко, светел. Добр и ясен. Последнее исподнее готов отдать ближнему, хотя и не от церковных проповедей это происходит. А Павлик иной. Справедливый, но суровый. И справедливость его, выходит, от суровости всегда проистекает. Однако никогда он ближнему зла не сделает. Какую он добрую фразу вымолвил, когда пятнадцатилетним стригунком из флигеля этого уходил: „Тебе, отец, с одним Сашкой легче будет. А я к тебе вернусь на побывку“. И не вернулся. Что он там наделал, сердешный, такого, что по всей России розыскная бумага на него имеется? Нет, не мог мой Павлик плохое принести людям».

В один из майских дней, когда солнце уже набрало порядочную силу и сидеть во дворике становилось жарко, ушел Сергей Андреевич во флигелек, достал с полки томик Пушкина, стоявший там среди учебников Александра, и с упоением стал перечитывать «Полтаву». Надо сказать, что по-настоящему великого поэта он полюбил слишком поздно, в те дни, когда намертво был уже разорен своими компаньонами, похоронил свою верную Наталью Саввишну и остался с двумя сыновьями-несмышленышами на руках.

Прочитав несколько пушкинских стихотворений, он был как громом поражен ясностью его слова, простотой и гениальностью стиха. Поражен до того, что едва не расплакался при мысли, как это он мог не понимать Пушкина до своих седин и лишь в этом возрасте открыть его как учителя жизни. Отчего-то именно «Полтава» больше всего поразила его. И сейчас, вновь переживая всю прелесть пушкинского стиха, он не сразу обратил внимание на осторожный стук в дверь. На пороге стоял пожилой человек. Несмотря на жару, был он облачен в строгую классическую тройку. Опытным глазом бывшего купца Якушев тотчас определил, что пошит костюм из очень дешевого материала, а ботинки на незнакомце были и того дешевле.

Притронувшись длинными пальцами к потертым полям шляпы, вошедший нерешительно осведомился: