Так оно и вышло.
— Дай мне еще два дня, — попросил Андрей. — Всего два дня!
— Давай уж до Светлой Пасхи дотерпим. Добрые люди пташек из клеток на волю выпустят, а мы — злодеев, — ехидно отвечал Венецкий.
До Пасхи оставалось не так уж много — дней через пяток Вербное воскресенье, и какое же это выйдет число?
— Какое сегодня число, Венецкий?
— Погоди, дай вспомнить… — граф стал загибать пальцы на правой руке. — Двадцать пятое марта, что ли?
— Благовещенье? Как там на дворе? Весной не пахнет…
— Неприятностями пахнет, Соломин. Неприятностями.
* * *
Конечно, можно было осуществить замысел и ранее. Но Андрей сказал «два дня» — и не уступил ни часа. Первым он велел привести парня, что был при лошадях.
Тот, понятное дело, причитал о своей невиновности и до того договорился, что случайно мимо пробегал — это среди ночи-то.
— Ты не ври, а вот что скажи — всех знаешь, кто приезжал меня арестовывать? — спросил Андрей.
— Да как же мне их знать? Да чтоб мне куском хлеба подавиться!
— Еремей Павлович! Дай ему затрещину.
Затрещина произвела нужное действие.
— А теперь слушай. Узнаешь того, кого тебе покажем, — и ты свободен. Не узнаешь — поедешь в казематку к самому Шешковскому.
Проведя столько времени в армии и командуя солдатами, Андрей знал, что преподносить простому человеку высокие материи — зря время терять, а скажешь ему, что без обеда оставишь, — и наступает полное преображение. Слова «казематка» и «Шешковский» были понятны всем — начальника Тайной канцелярии боялись, как черт ладана, и были уверены, что даже за покражу горячего калача с лотка у разносчика он может покарать бессрочной каторгой.
Парня увели, и тогда лишь Андрей распорядился привести второго пленника.
— Ох, что-то мне не по себе, — признался Венецкий. Он стоял возле кресла, куда усадили Андрея для пущей важности, и сильно беспокоился.
— Держись, гвардия!
Пленник за время сидения взаперти потерял светский вид. Гребня ему не давали — мало ли что опытный человек сделает при помощи рогового гребня? Волосы у него свалялись, пудра с них осыпалась. Стало видно — он темноволос и темнобров.
— Каков собой сей кавалер? — церемонно осведомился Андрей.
— Лет тридцати, росту выше среднего, примет особых нет, нос прямой, лицо чистое… — начал было Венецкий.
— Вели принести таз, кувшин с теплой водой и мыло с полотенцем. Пусть умоется, тогда и будем говорить.
— Я отказываюсь говорить, пока вы не отпустите меня. А тогда с вами будут говорить совсем другие господа, — пригрозил пленник.
— Сперва умойтесь. Невозможно вас выпустить в столь чумазом виде. Скидывайте кафтан и мойтесь, засучив рукава.
Еще раз пригрозив гневом высокопоставленных лиц, пленник замолчал, но до воды и мыла снизошел. Он скинул прекрасный бархатный кафтан бутылочного цвета, теперь — пыльный и грязный, скинул и стеганый атласный камзол, со стежкой искусными завитками по палевому полю, расстегнул на груди рубаху, потом так взглянул на Еремея, что тот без лишних слов стал ему поливать из кувшина. Повадка была самая господская.
— Начисто ли вы, сударь, отмылись? — преувеличенно светским тоном осведомился Андрей.
Ответа не последовало. Тогда Андрей повернулся к Венецкому:
— Скажи, сударь, сейчас-то особой приметы не появилось?
Венецкий даже сделал два шага к пленнику, чтобы разглядеть диковинку.
— Коль не врут мне очи, у него седая щетина! Как у старого деда!
— Того-то я и ждал, чтобы она отросла. Позволь, сударь, представить тебе персону, прихватить кою на горячем желал бы полицмейстер господин Панин, но сей повелитель Сенного рынка, я чай, прикормил там и десятских, и квартальных, и даже частного пристава. Так, брат Дедка?
— Сучья кровь! — с этим криком Дедка в один прыжок достиг окошка и вскочил на подоконник. Ловким ударом ноги он вышиб стекло — и… с криком повалился обратно в комнату.
— Как это? Как ты его?! — завопил Венецкий.
— Ножом.
— Каким еще ножом?!
— Ты не заметил, граф. Я его про запас в рукаве держал, — преспокойно ответил Андрей.
— Но как?
— Я же слышал, куда он кинулся.
Дедка был без кафтана, и нож легко вошел ему в спину, в опасной близости от позвоночника и сердца.
— Не дивитесь, ваше сиятельство, — сказал Еремей, — а лучше прикажите его осмотреть.
— Сперва пусть малого приведут, — распорядился Андрей и, когда парня доставили в комнату, спросил: — Признаешь Дедку?
Парень в ужасе замотал головой:
— Да он пришибет меня, коли я его признаю!
— Граф, я этому орлу обещал, что отпущу на волю. Но он нам для дела пригодится… Побудь тут еще с полчасика, — сказал парню Андрей. — Еремей Павлович, ножа не вытаскивай.
— Сам знаю. А как же быть?
Дедка, лежа на боку, шипел и ругался.
— Помолчи, сделай милость, — велел ему Андрей. — Вот этой дури я и не предвидел. Нужен доктор.
— Где тут доктора взять? Ну, Соломин, втравил ты меня в историю! — запричитал было Венецкий.
— У тебя есть лошади под верх? Пусть оседлают двух, Тимошка привезет нашего немца. Верхом оно быстрее выйдет.
— Умеет ли немец ездить верхом? — усомнился Венецкий.
— Тимошка у меня детина бравый, коли что — поперек седла привезет.
Венецкий расхохотался и вдруг смолк.
— А коли бы… коли бы это оказался господин из тех… что при «малом дворе»?
— Ну так и было бы все очень плохо. Дедка, ты понял, за что страдаешь? Нет, ты меня матерно не крой, этим армейского офицера не удивишь. Ты понял, за чьи шалости ноле меж ребер получил? Пока не привезли доктора, ты нам рассказывай понемногу, как вышло, что ты, клевый маз, в еманную мастыру с темным ховряком впендюрился? — этих слов Андрей нахватался у Фофани.
— Денег посулили — вот и вышло, — лаконично отвечал Дедка и сплюнул кровью.
— Послушай меня, молодчик. Рана у тебя опасная. Мы можем по доброте своей тебя лечить — а можем и не лечить… Понял? — жестко спросил Андрей. — Ты ведь не такое сокровище, чтоб твоей поганой жизнью дорожить. Помрешь — велю отслужить панихиду. И — все. А теперь, покуда жив, говори — кто стрелял в госпожу Кузьмину? Думал убить девку, которая видела вашего французского маркиза, а попал в невинного человека. И кто заколол бригадира Акиньшина? Это — для начала. Думаю, не ты сам своими ручками, потому и спрашиваю.
— Безвинный поклеп…
— Граф, удержи Тимошку, не вели седлать!
Венецкий был чувствителен, как оно и полагается в двадцать лет; к тому же чувствительность вошла в моду. Он пулей вылетел из комнаты, дверь захлопнулась. Андрей его понимал — граф впервые видел, как один человек самовольно решает, жить или не жить другому человеку. То, что Андрей застрелил троих, покушавшихся на его жизнь, Венецкий понял правильно: на войне как на войне. И он еще не знал, что за спиной Андрея пряталась незнакомка. Но вот так — когда чуть ли не у ног лежит умирающий?