Гостья покачнулась, воскликнула нечто сама себе – Феодосье показалось, что она разобрала что-то вроде «вот прах подери», – и виновато прилегла на краешек, всем своим видом давая понять себе и Феодосье, что нежиться на соломе она, смерть, долго не собирается. Но как только ее тело почувствовало мягкость хрустящего ложа, силы покинули смерть, и она с наслаждением протянула ноги. Вежи старухи сомкнулись, рот же, напротив, безвольно приоткрылся и запал. Полежав так мгновение, смерть принялась вздыхать и неразборчиво бормотать. Ежели бы можно было разобрать ея баяние, то узнала бы Феодосья, что смолоду смерть никто не мог обогнать в косьбе! Бывало, взмахнет она литовкой – целое городище от мора в один присест преставится! Взмахнет другой раз – три села с пустошью вместе с малыми детьми на Божью тропу встанут. Иной раз и не просит ея Господь призвать челядь на тот свет, а она сама, по собственному хотению, после окончания трудного дня еще разок с косой по пажити живота пройдется. Потому что знает смерть: нет такого православного на Руси, кто не мечтал бы поскорее избавиться от тягот и забот земной жизни и обрести житие небесное. Сколько раз с удовлетворением слышала смерть, как сродственники со вздохом молвили над телом усопшего: «Слава тебе, Господи, отмучился!» Особой гордостью смерти был мор в столице, когда её неустанным трудом в три дни дуба дало пол-Москвы.
– Потерпи, милая, потерпи, родная… – услышала Феодосия и догадалась, что смерть уговаривает роженицу, мающуюся родильной горячкой.
Феодосия спешно подкинула хвороста в очаг, налила в каменный горшок воды и пристроила его в огне. Затем подхватилась и, стукнув себя перстами в лоб, вытащила из ложбинки, вырытой в земляной стене избушки, туесок с бурой прошлогодней клюквой. Она раздавила перстами ягодку и вложила ея в приоткрытые уста смерти:
– Пожуйте кислого, сразу полегчает. А я сей час и навару клюквенного еще сделаю.
Феодосия бросила в горшок горсть сушеного зелия, перемешала, дожидаясь, пока травы осядут на дно, отлила пахучего навару в маленький туесок и принялась помаленьку поить смерть.
– Вот у меня тут какая живая водица, – ласковым заупокойным голосом ворковала Феодосья.
Выпоив весь навар, Феодосья навалила на недужную завернутого в мешковину сена, особо угревая ноги смерти.
Вскоре лик смерти покрылся испариной.
– Слава тебе, Господи, пропотела! Спасла аз смертушку от успения! – возликовала Феодосия. – Глядишь, к утру поправится. Ох, а я-то не готова!..
И Феодосья подскочила так стремительно, что заколыхался огонь в очаге.
– Ни домовины не готово, ни могилки во сырой матери-земле, ни рубашки чистой, да и сама я не мытая, – запричитала Феодосья, кружа по избушке и не зная, за что вперед схватиться.
Наконец она увидала в углу под порогом каменный топор без топорища – Феодосья подобрала его как-то в лесу, очевидно, оброненный чудями шахтными, и, схватив его, быстро выбежала из избушки.
На улице было еще не ночно, но уже исчезли все краски, сделавши сосны, траву, папоротник и мухоморы – все вокруг – серым скаредьем.
Феодосья побежала вглубь леса, туда, где помнилась ей поваленная старостью рябина, вся в шубе из сизого лишайника. Она быстро нашла её – повисшую на собственном комле затрухлявевшую колоду, расколовшуюся при падении. Натужившись, Феодосья разворотила дерево на два лотка и накинулась яростно рубить и скрести нутро каменным топором. При первых ударах Феодосьи из вершинного обломка выкатился леший и, чертыхаясь, сиганул прочь. Феодосье же приблазилось, что из колоды с шумом вылетела птица. Лишь когда птица побежала, ломая валежник и поминая чертей, Феодосья прервала свой труд и вгляделась в темноту. Но разглядеть ничего не удалось.
– Иди ты к лешему! – обсердилась Феодосья и вновь взялась яростно долбить колоду.
– Чего-чего?! – ошалело вопросил леший и покосился по сторонам. – Куда идти?
«Да это же разбойник, которого смерть поминала, – догадалась Феодосья. – Не может осину найти».
– Потерпи, – срывающимся голосом крикнула Феодосья в темноту. – Скоро смерть твоя придет. Только зря ты надумал на осине давиться – грех сие. Али имеешь ты право Бога в себе убивать?
– Чего-чего?! – уставившись на Феодосью, сызнова вопросил леший.
– Со смертью твоей аз сей час говорила. Знает она, что осина по тебе уж дрожит.
– Какого хрена осина?! – пробормотал леший, у которого на эту ночь были совершенно другие планы: он ждал русалку, с которой рассчитывал блудить до утра. Наконец, смысл Феодосьиных слов дошел до него во всей полноте. На миг он оторопел и обезгласил.
– Да как же это?! – наконец тонко выкрикнул леший. – Да за что?!
– Смерть рекши: за грехи, – сочувственно пояснила Феодосья.
– За какие такие грехи?! – жалобно тянул леший.
– За разбой.
– Какой разбой?! Какой разбой?! Одну бабу-ягодницу закрутил по лесу да на одного мужика-древоделя сосну повалил.
– Аз за что купила, за то и продаю, – обсердившись помехе в работе, ответила Феодосья. И принялась долбить колоду. Но прежнего упоения не было.
Леший забегал кругами.
– Нет, девки, вы слыхали? – плачущим голосом возмущенно обратился он в темноту. – Уж и не закрути теперь в лесу никого, уж и грех сразу тебе впишут! Уж и осину тебе приготовят! Да я, может, и помирать не собираюсь! Я, может, вообще утопиться надумаю. И осина мне без нужды!
Из лесу раздался развязный женский смех.
– Девки пьяные, – удивилась Феодосья, не прерывая труда. – Откуда оне здесь взялись?
– Лешенька, елда наша рябиновая-я, – пьяно хохотали девки. – Брось кручиниться! Иди к нам, поети нас напоследок!..
– Поети-и! – передразнил леший. – Мне, может, до утра только и живота осталось. Я, может, сейчас об вечном думать должен?
– А мы про что? И мы – об вечном.
Леший вдруг приободрился и тряхнул кудлатой болотной бородой:
– А! И не еть – умереть, и еть – умереть, так лучше уж поеть, а потом умереть! Э-эх, девоньки!
И тут же смех умножился, и затрещали сосны.
Феодосья подняла голову.
На крепких нижних ветвях сидели блудищи – Феодосья сразу узнала их по распущенным волосам и большим голым грудям – и весело глядели на Феодосью. А меж блудищами восседал мужичок с шишковатой головой. Он с размаху охапил девок за чресла, ущипнув за пухлые стегна, отчего девки взмахнули жирными, как карпы, чешуйчатыми хвостами.
Феодосья подняла брови.
– Так ты леший?
– А ты думала, поп в колоде почивает? – задиристо вопросил леший, приготовившийся похотствовать перед смертью на весь размах.
– Ой, матушки мои, да ведь аз с разбойником тебя спутавши, – плеснула рукой Феодосья.