не доверяла. Только я за тобой и ходила. Да ты не поссорилась ли с родителям, девочка? — подозрительно посмотрела Дора. Небось, не одобрили они твоего кавалера, этого художника, что глаза не рисует?
— Не угадала, старушка. Художника я пока сама в отставке держу… А дома… дома у нас все хорошо.
…Антония долго крутилась в постели, осмысливая собранную информацию. Что бы все это могло значить? Динстлер, «вылепливающий» ребенка-куклу для Алисы… Сумасшествие, гипноз! Она выскочила из-под одеяла и ринулась к большому венецианскому зеркалу. Дрожащей рукой зажгла свечи в старинных канделябрах и с опаской заглянула в брезжащее зеленоватыми отсветами стекло. Из глубины зазеркалья, играющего подвижными, беспокойными тенями, на неё смотрело побледневшее, испуганное лицо.
Антония осторожно дотронулась кончиком пальца до щеки, очертила рисунок губ, жестко, словно проверяя прочность, провела линию ото лба к подбородку. Ее лицо, теплое, живое… Кто же я, Господи, кто?
От телефонного звонка Антония вздрогнула и не успев сообразить, что забыла отключить аппарат, подняла трубку.
— Флоренция? Вилла Браунов? Мне необходимо поговорить с мадемуазель Антонией! — голос звучал так громко, что она отстранила трубку.
— Принц, это вы?
— Тони! Слава Аллаху! Я целый день разыскиваю тебя по всей Европе. Отец уехал в Мексику. Мне пришлось проводить совещание с министрами, подписывать бумаги. Но я все время звонил и так скучал! Приезжай ко мне!.. — Приглашение прозвучало так жалобно и безнадежно, что Антония рассмеялась.
— Ты молодец, что нашел меня. А то я сама здесь чуть себя не потеряла. Я совсем, совсем одна, в большой темной спальне, за окном луна… Я соскучилась, приезжай, милый…
— Я смогу оказаться у тебя только через восемь часов. Сейчас сообщу летчику…
— Не смей, сумасшедший! Я завтра утром уезжаю. Надо заехать ещё кое-куда… Я тебя отец выпорет и отнимет корону!
— Тони, ведь я люблю тебя! — взмолился он, не поддержав веселого тона.
— А что ты любишь? — вдруг строго спросила Тони. — Что?
— Тебя, тебя всю, с ног до головы!
— Нет, нет, так не пойдет. Подробнее! — потребовала она.
— Твой голос, улыбку… твой живот. Да — твой живот, ты так здорово танцевала!
— А еще?
— Ну все-все! Губы, нос, твои чудесные глаза… Знаешь, — твое лицо, огромное-огромное, как на тех рекламных щитах, что стоят вдоль автобанов плывет передо мной, куда бы я ни смотрел…
— И даже, когда смотришь на министров?
— Конечно! Когда смотрю на цветы, на синее небо, море и сейчас, знаешь, сейчас я вижу его на солнце… Оно уже поднимается, как тогда… Я буду встречать его с мыслями о тебе…
— Спасибо, любимый. Ты сказал мне что-то очень важное. Я обязательно буду думать о тебе, когда подойду к зеркалу, а ещё — как только здесь поднимется солнце!
Тони проснулась, когда солнце было уже высоко, бледным пятном пробиваясь сквозь высокую пелену облаков. За дверью шуршала юбками Дора, поджидая пробуждения «внучки».
— Старушка, мой завтрак в постель! — крикнула Антония, отложив ненужный колокольчик. И не ошиблась — дверь тотчас же отворилась.
— Я подумала, что тебе сегодня надо хорошенько выспаться и отдохнуть. Замоталась поди, — то карнавал, то басурманы с верблюдами, — Дора ловко устанавливала на постели столик с подносом, на котором был и обязательный сок, и кофе, и аппетитнейшего вида золотистая круглая булочка. Обязательно съешь пышку. Специально на заре тесто поставила, его непременно с восхода солнца замешать надо и росой сбрызнуть, тогда и силы будут, и приворотные чары…
— Ладно, съем твою высококалорийную булочку в честь одного очень хорошего человека. — «За тебя, Максик!» — куснула Тони нежную слоеную мякоть.
Прямо из Флоренции Антония направилась в «Каштаны». Ей необходимо было прояснить участие доктора в своей судьбе, а так же в жизни Виктории и Бейлима, ставшего ей далеко небезразличным.
Динстлер, не предупрежденный о визите, остолбенел при виде юной красавицы, выходящей из «вольво». И уж очень подозрительно засуетился, заволновался, предлагая Антонии остаться погостить, расспрашивая о погоде на Аравийском полуострове. А услышав её твердое заявление: «Нам надо серьезно поговорить!», сразу сник и посерел.
Разговор состоялся в кабинете. Динстлер явно нервничал и что-то скрывал, пряча глаза, отвечал невпопад, путаясь в аргумента. В конце-концов, Антония не выдержала, прямо заявив:
— Довольно, Йохим. Мне известно все!
Он закрыл глаза и уронил лицо в ладони, словно борясь с обмороком. Пауза показалась Антонии чересчур затянувшейся.
— Я знаю не только русского мальчика и сделанную на замену мне копию из рыжей дурнушки. Мне известно, от чего у меня выпадали волосы, распухал нос и заплывали глаза… Мне хочется сказать вам что-то очень обидное… Но… признайтесь, Йохим, неужели вам не жалко меня? Почему, ради чего можно было решиться на такой шаг? Ведь это — убийство!
Динстлер не проронил ни слова. Его плечи поникли, а лоб с залысинами казался особенно большим — уродливый гений злодейства.
— Вы ничего не отрицаете? Отчего же? Двадцать четыре года мне морочат голову и лишь от чужих людей я случайно узнаю, что Остин — не мой отец, что Алиса… — Тони, не сдержавшись, горько разрыдалась. Она никак не могла произнести вслух «Алиса — не моя мать». Нет, никогда, в каком бы приюте ни подобрал её этот человек, возомнивший себя богом. — Смотрите!
Антония достала из-под ворота медальон Фаберже, подаренный родителями к рождению сына. С фотографий, аккуратно вправленных в крошечные рамки, улыбалась Алиса и Остин.
— Все останется так, что бы вы ни замышляли, и какой бы ни была ваша «правда»!
Доктор вдруг поднял молящие глаза и даже воздел к ней руки:
— Но… я был вынужден… Меня заставили предать тебя. Ведь только так я мог сохранить жизнь ребенка… Все это так запутано, Тони… Я оказался глуп и беспомощен. Прости…
— Сделанное вами нельзя оправдать ничем. — Тони поднялась, чувствуя, что задыхается от ярости. Этот слабый, жалкий человек год за годом уродовал её лицо, скрываясь под личиной доброго дядюшки. — Я не стану заявлять в суд, не буду направлять на вас журналистов. Но простить — никогда!
Йохим так и остался сидеть, шепча в захлопнувшуюся дверь: «Ведь я люблю… Я всегда любил тебя, Тони…»
Сколько раз за эти годы он представлял свой разговор с дочерью, сколько раз был готов к нему, уже заикнувшись, уже открыв рот… Но какие-то незримые препятствия вставали на пути его признания. И главный аргумент — её же собственное благо. Как хотел он все уберечь Тони от психологической травмы, от ужасных сомнений и комплексов, неизбежно осаждающих человека с чужим лицом и чужой судьбой. Слава Богу, она приняла свою семью — этот медальон с фотографиями родителей —