с самого рождения. Поэтому и прилипло к нему дьявольское клеймо Майера, оттого и глумилась над ним судьба, лишив Алисы, дочери, а затем Ванды, сделав единственного сына неинтересным ему чужаком. Оглядываться на прожитую жизнь было страшно. Позади, как исковерканное взрывами, усеянное трупами поле брани, темнело прошлое. Впереди зияла насмешливая пасть пустоты. Одинокий, мрачный «старик», обреченный на муки совести и ад воспоминаний.
«Крис, Крис, мальчик ты мой! Жизнерадостный, бесшабашный оболтус… Будь счастлив, как сумеешь. Я не сумел.» — Йохим извлек из ящика послания сына и, мелко изорвав, бросил в корзину.
Покинув Милан, Жан-Поль поторопился нанести визит Динстлеру, он хотел получить информацию из первых рук. Уже подъезжая к «Каштанам», засомневался, не лучше ли было начать странный разговор с отцом — уж наверняка ближайший друг Пигмалиона в курсе его проблем, а если и не проговориться, то подскажет, куда не следует лезть с вопросами любопытному сыну. Но жребий брошен — автомобиль Жан-Поля свернул в аллею, ведущую в усадьбу. Сколько раз он приезжал сюда, и все последние годы — с тайной надеждой встретить здесь Тони. Вот только в марте, кажется, никогда не был. «Каштаны» так и жили в памяти сплошным летним днем, полным шмелиного жужжания на клеверной лужайке, стрекота газонокосилки и невинных радостей юной влюбленности.
Голый сад казался совсем маленьким, а могучие каштаны, лишь только готовящие к победному рывку огромные зеленые почки, трогательно беззащитными, как любая произрастающая живность — котята или щенки.
Йохим, предупрежденный звонком из аэропорта, ждал визитера. Он даже вышел его встречать — все в той же рыжей замшевой куртке и удобной трикотажной рубахе на молнии, о состоянии воротничка которой не надо было задумываться. Они обнялись, ткнувшись подбородками друг-другу в плечо и похлопав ладонями по спинам. Жан-Поль отметил резко обозначившуюся залысину на темени доктора и какой-то жалобный взгляд под толстыми очками. Йохим, как некогда давным-давно, при встрече с возмужавшим Дани, ощутил колкую щетину на щеке его сына и запах нового одеколона.
— Ты здорово повзрослел, парень. Если бы не очки и эта косица, мог бы изображать юного Даниэля. Хотя… — Динстлер присмотрелся — и от Сильвии много. А главное — от себя самого. Слышал про твои успехи от Мейсона, читал ваши статьи… Завидую, конечно. И рад.
— Дядя Йохи, не беспокойтесь, пожалуйста, об обеде. Я заехал совсем ненадолго и, конечно…
— Конечно, не для того, чтобы полюбоваться моим цветущим видом или трудовыми неудачами.
— Напротив… Если об этом, то я просто потрясен… Я… я… сейчас начну заикаться, потому что стою рядом с самым замечательным… Это так невероятно! — Жан-Поль в смущении поправил очки, не находя нужных слов.
— Будем считать, что с официальной частью покончено. Что там стряслось у тебя? — Динстлер встревоженно посмотрел на Жан-Поля, предложив ему кресло в своем кабинете. — Садись-ка поудобней и докладывай по порядку, но осторожненько — дядя Йохи стал очень пугливым.
— Я только что расстался с девушкой, которую зовут Виктория, и она как две капли воды похожа на Тони. Виктория рассказала мне о себе… вынуждена была. Это правда?
— Ничего себе, дипломатичный подход к скользкой теме! Мейсон не научил тебя деликатничать и хитрить. Особенно в том, что тебя по-настоящему волнует. — Йохим с любопытством осмотрел кабинет, словно решал, что из скрытых здесь тайн можно вынести на обозрение, принюхался, уловив запах дыма от разведенного в саду костра, и стал внимательно разглядывать свои руки. — А тебе никогда не казалось, что твой шеф чем-то похож на меня?
— Нет. Он совсем другой — очень напористый, уверенный в себе, энергичный. Вот только в лице… В лице часто мелькает нечто, заставляющее охнуть и вспомнить о вас.
— Я «вылепил» себе двойника двадцать лет назад… Как обидно было портить безупречные славянские черты… Но мы были молоды, безрассудны и впутались в очень увлекательную игру… Я давно хотел рассказать тебе все, Жан-Поль. Именно тебе, потому что назначил тебя моим наследником распорядителем преступлений и сокровищ. Может, все-таки попросить принесли кофе? Отлично. И сандвичи? Славно, — я тоже слегка проголодался. К тому же реальность пищи придаст некий обыденный антураж тому, что я собираюсь поведать. Это очень важно — антураж! Вот, допустим, проходит мимо твоей калитки девушка, а ты и ухом не поведешь. А если вокруг — май, цветение, у загорелых коленей плещется подол балетного платьица, а на плече покачивается серебристый обруч — ты околдован. Ты будешь заворожен видением на всю жизнь… А вот и наш кофе!
Они с преувеличенной жадностью приступили к скромной трапезе, потому что врожденное чувство стиля юного Дюваля и застенчивость Йохима не позволяли превратить эту чрезвычайно важную, жизненную необходимую им беседу в высокопарную трагедию, неизбежно скатывающуюся к фарсу.
Они много смеялись — Йохим и не помнил, когда ему приходилось смеяться в последний раз. А здесь оказалось, что и Майер, и Арман Леже, и преследователи Динстлера, похищавшие его, а потом «клюнувшие» на дезинформацию — сплошь комедийные персонажи, как и он сам — нелепый Йохи «собиратель красоток».
Вот только история с Тони получилась чрезмерно грустная, так что у юного Дюваля навернулись слезы и от растерянности задрожали губы.
— Так выходит, что Антония до сих пор ничего не знает? А вы, дядя Йохи, вы для неё — всего лишь педантичный, старательный доктор… Это… это… это подвиг самоотречения.
— Нет, мальчик, это расплата за гордость и дерзость.
— Пора раскрывать карты, дядя Йохи. Антония — уже совсем взрослая, все поймет… Будет хуже, если ваши секреты она узнает от других. Здесь закрутился целый детективный роман… В Италию вместо Антонии поехала Виктория и там её дважды пытались убить…
— Ах, вот про что намекал мне Остин, предупредив об осторожности. А чего мне теперь бояться, мальчик? Чего ждать… Вот только о вас всех беспокоюсь. Совесть нечиста.
— Господи! Если бы мне удалось сделать такое… Если бы хоть одно такое лицо вышло из-под моих рук… Я забрался бы на самую высокую гору и орал, надрывая живот: «Ты молодец, Жан-Поль! Ты — гений!» Вы тоскуете, дядя Йохи, и от этого несправедливы к себе.
— Друг мой, я люблю своего тайного внука. Знаешь — люблю. Как тебе объяснить, что это такое? Ну, умиление, жалость, желание защитить, не жалея себя. Буквально — закрыть от беды своим телом. Готтл — сын Тони, сын блестящей красавицы, совершенства… А похож на меня… Значит, все впустую, значит, красота, та, которую я хотел спасти, — смертна…
— Этот мальчик не сын Виктории? — удивился Жан-Поль.
— У Виктории нет женихов, насколько я знаю. Она вообще