«А оттого, что я это умею делать, а вы не умеете».
Первые дни Ульяша избегала встреч со Щедровым. Коли случайно она попадалась ему на глаза, то краснела и уходила, и всякий раз, видя ее, он говорил сам себе: «Какая славная девушка!» Потом она осмелела и стала чаще заходить к нему в комнату. Приносила то ужин, то молоко, то горячую воду для бритья. По вечерам, когда Щедров задерживался, она стелила ему постель, напевая какую-то песенку. Вот и сегодня постель была разобрана и на тумбочке под абажуром уже горела лампа. Щедров не успел снять пиджак, как вошла Ульяша — принесла стакан ряженки и сухари в тарелке, и он, встречая ее улыбкой, невольно подумал: «Не то что славная, а какая-то она необыкновенная». Ульяша поставила стакан на тумбочку, рядом с лампой.
— Антон Иванович, что-то вы не завтракаете как следует, — заговорила она, блестя восторженными глазами, и оттого, что она не могла сдержать улыбку, ямочки на ее щеках оттенялись сильнее. — Частенько забываете обедать, а вместо ужина требуете подавать одно кислое молоко. Или соблюдаете диету?
— Вот-вот, Уля, вы угадали, — смеясь сказал Щедров.
— Оно как понимать диету. — Концом косынки прикрыла губы, боясь рассмеяться, а щеки зарумянились. — Вот наш Казаченко когда-то тоже соблюдал диету. Знаете Казаченко? Еще не познакомились?
— А кто он, этот Казаченко? Не тот ли, что был председателем колхоза?
— Он самый. В то лето я работала в поле, на свекле. Приедет, бывало, Казаченко на «Волге» в полевой стан и сразу же к поварихе: «Ну-ка, Шуренька, подавай мою диету!» Повариха берет кусок свиного сала и не жарит, а отваривает, затем наливает стакан водки, и все это Казаченко уплетает запросто. Запивает холодным квасом и только покрякивает. Зато и растолстел, как боров.
— Нет, мне такая диета не подходит, — с улыбкой сказал Щедров. — Мне вот кубанская ряженка — это да!
Щедров замечал, что Ульяше нравилось и ухаживать за ним и разговаривать с ним, и когда она приходила, то смотрела на него как-то уж очень весело, так весело, что у нее даже щеки смеялись.
— Уля, вы что такая радостная?
— А что? Разве нельзя быть радостной?
— Можно. Но у вас и щеки смеются.
— Придумаете такое — щеки смеются…
— А еще я хотел сказать вам, Уля, что постель я и сам стелить умею.
— Зачем же самому? Это дело не мужское.
— Все равно не надо.
Довольная своим разговором со Щедровым, Ульяша пожелала ему спокойной ночи и ушла. «Прелестная девушка!» — подумал Щедров. Он зажег настольную лампу и сел к столу. В комнате тишина, от лампы на стол ложился синеватый свет. Щедров раскрыл тетрадь и обратил внимание на свою последнюю запись.
«Прошла неделя, а я все еще никак не привыкну к своему новому положению, — читал он. — Думы, думы, одна другой важнее. Как-то еще в Москве читал Станиславского. Особенно запало в душу рассуждение об актерских задачах и сверхзадачах. Оказывается, в искусстве, как и в жизни, есть задачи мелкие, неглавные, преходящие, и есть задачи значительные, так сказать, сверхзадачи…»
Щедров перевернул страницу и начал читать.
«Деятелю искусств, как мне думается, легче, чем нашему брату-руководителю. Легче потому, что художник ли, актер ли, писатель сам ставит перед собой сверхзадачу, сам ее и выполняет. Руководитель же имеет дело с людьми, с их трудом, с их радостями и горестями, и надо, чтобы поставленная тобой сверхзадача совпала с желаниями и убеждением тех, кто ее станет выполнять. Здесь нужен труд и труд. И запевалами должны быть коммунисты. Это и есть вопрос вопросов».
«Если судить по прошедшей конференции, то можно сказать, что запевалы не очень-то на высоте. Прошла конференция вяло, без тревог, без волнений и без критики. Речи в своем большинстве были серенькие, заранее написанные, от них, как говорится, ни уму ни сердцу. Не речи, а скучные самоотчеты, составленные по принципу: вышел на трибуну, как-нибудь отговорил свое, и все заботы с плеч долой. С виду все мирно, спокойно. Никто не обижен, никто не оскорблен, никто не взволнован. Только одна Аниса Ковальчук из Вишняковской сказала, что ей непонятно благодушие в речах ораторов, и говорила о том, что конференция для того и созывается, чтобы подвергнуть критическому разбору свои недостатки и ошибки. Последним выступил Калашник. Не говорил, а читал. Читал спокойно, приятным, мягким голосом, и о выступлении Ковальчук даже не вспомнил. Он похвалил делегатов за то, что конференцию они провели «в деловой обстановке». То же спокойствие царило и во время обсуждения резолюции. Сперва она была принята за «основу». И тут же послышались дружные голоса: «Принять в целом!» Без каких бы то ни было возражений, замечаний и поправок резолюция была принята. Обсуждение списков членов будущего райкома прошло тоже формально. Слышались возгласы: «Оставить и списке! Подходит, чего там!», «Пусть остается, проголосуем!», «Знаем его как облупленного, чего еще о нем говорить!» В бюллетенях для тайного голосования не была вычеркнута ни одна фамилия. За меня проголосовали все. Калашник сказал: «Поздравляю, Антон! Смотри, какое единодушие! Прекрасно тебя приняли усть-калитвинские коммунисты — радуйся!» Так же делегаты проголосовали и за Рогова, и за Сухомлинова, и за Логутенкова, которых они хорошо знали по работе, и за Приходько, которого, как и меня, они еще не знали».
Глава 11
Щедров закрыл тетрадь и вышел на веранду. Давно уже было за полночь. Из-за гор выкатилась полная луна, и на лес, темневший за рекой, легла тень. Хорошо были видны еще голые ветки сада. Щедров любовался лунной ночью и думал о тех, с кем ему придется вместо жить и вместе работать. Самыми близкими товарищами по работе были члены бюро райкома. «Наш, так сказать, коллективный разум». Бюро состояло из девяти человек. Три секретаря райкома, Рогов, прокурор Орьев, секретарь партбюро колхоза «Эльбрус» Аниса Ковальчук, председатель колхоза «Заря» Илья Васильевич Логутенков. Во время избрания членов бюро кто-то подал реплику: «Обойдемся на этот раз без Логутенкова! Засиделся он в членах бюро!» Калашник поднялся и сказал: «Без Ильи Васильевича никак нельзя, у него многолетний опыт». Членами бюро были избраны также Раиса Марсова и секретарь райкома комсомола Елена Лукьяновна Аничкина, женщина немолодая, мать семейства. Еще в те годы, когда секретарем райкома комсомола в Усть-Калитвинском был Щедров, Аничкина работала заведующей пионерским отделом.
Еще до выборов Щедров сказал Калашнику:
«Может, Аничкину не следует вводить в бюро, так как в скором времени, надо полагать, придется подыскивать ей замену».
«Да ты что? — удивился Калашник. — Уважаемая женщина, зачем же ее заменять?»
«Так ведь Аничкина многим девушкам и юношам годится в матери. Ее старший сын уже комсомолец, а ее все еще зовут Лелей. Да и всем же видно: плохи у нас дела с комсомолом и молодежью, нет у них настоящего вожака. Лично я ничего не имею против Аничкиной, но ей уже пора переходить на другую работу. Понимаю, это нелегко».
«Аничкину оставим, — заявил Калашник. — Видишь ли, вопрос об Аничкиной возникал и раньше, еще при Коломийцеве. Мы подумали, посоветовались и пришли к выводу оставить все так, как есть. Да и на какую работу ее пошлешь? Подумал об этом? У нее нет никакой специальности, а дома семья и муж-инвалид. Так что пусть Аничкина еще потрудится на комсомольской ниве. — Калашник раскрыл коробку «Казбека», взял папиросу и, разминая ее в пальцах, усмехнулся. — А то, что ее зовут не по имени и отчеству, а Лелей, так это же пустяк. Как тебе известно, у молодых людей на сей счет свои правила. Помнишь, меня звали Тасиком вместо Тараса, тебя Антошей, и ничего плохого в том не было».
«А как быть с редактором газеты?» — спросил Щедров.
«Тоже оставим, без редактора нельзя. — Калашник прикурил, папиросу, подумал. — Как мужчина, я тебя, Антон, вполне понимаю: эта экстравагантная девица не в моем вкусе».
«При чем тут мой вкус?»
«Признаюсь, я тоже не в восторге от подобного рода ярких фифочек, — не отвечая Щедрову, продолжал Калашник. — Но Марсова и умна, и свое дело знает, и пребывает не столько в настоящем, сколько в будущем. А тот факт, что она добровольно сменила столицу на станицу, чтобы показать, какой в современных условиях должна быть районная газета, тоже говорит в ее пользу».
«Может, спросим у членов райкома? Что они скажут?»
«Можно и спросить, — согласился Калашник. — Ты вот что. Полистай для интереса подшивку «Усть-Калитвинской правды», и ты убедишься в новаторских тенденциях ее редактора. — Калашник улыбнулся, поглаживая усы. — Антон, с чего думаешь начать свою деятельность в Усть-Калитвинском? Небось еще в Москве все продумал, все взвесил? От меня ничего не скрывай. Тайну не выдам, и помочь, если нужно, помогу».
«Тарас, доводилось ли тебе проходить сквозь лесные заросли?»