Губенко обернулся, открыл рот, ничего не сказал.
Медведев подошел к нему вплотную.
— Сроки восстания наметили? Когда?
Губенко, не спуская с него глаз, покачал головой и неожиданно заплакал. Он всхлипывал, тянул носом, поджимал губы, и было странно, что этот кряжистый человек так по-женски плачет.
— Искушение! — проговорил он и, продолжая всхлипывать, рассказал, как еще в двадцать шестом году, незадолго до убийства Петлюры в Париже, приехал на Украину его представитель по фамилии Стецько. Когда-то Губенко был с ним в одной части. Стецько стал стыдить его за отказ от убеждений, от борьбы.
— И я поддался! — страдальчески воскликнул он. — Жаль мне стало, что уйдет моя Украина — хуторки с тополями, садки вишневые, тишина полей, смолкнет колокольный звон в церковках, золотые кресты почернеют... Вместо этого будут здесь какие-то фабрики зерновые, стук, да грохот, да копоть. И умрет душа Украины! — Он задумался, словно потерял нить. — О чем я?.. Ага! Связал он меня и других людей с Крымом. Помните, раскрыли тогда в Крыму Всероссийский штаб крестьянских объединений? Их взяли, до нас не добрались. И снова я успокоился. Так нет же, опять меня разыскали искусители... Сил моих больше нет! Арестуйте! Убейте! Вышлите! Слаб я для казней твоих, господи!
Медведев слушал, и казалось ему, что Губенко неспроста выворачивает перед ним душу. Он еще не забыл истории с Гуровым.
— Почему вы мне все это рассказываете? — прервал он агронома. — Я ведь спросил только о сроках.
— Господи, для добровольности ж! Чтоб вы подтвердили: я сам, добровольно все, откровенно. За это и прошу снисхождения.
«Он просто жалкий трус!» — подумал Медведев и строго сказал вслух:
— Видно, страшно вам живется. Какие же искусители объявились теперь?
— Есть тут один агроном, — понизил голос Губенко, боязливо косясь на входную дверь. — Только не казните его! Довольно крови на моих руках. Всеми святыми заклинаю...
— Говорите об агрономе, — нетерпеливо прервал его Медведев.
— Господи! Ты видишь, вынужденно предаю, яко фарисей презренный!.. Адаменко. Истинной его фамилии не ведаю. Только знаю, скрывает он какое-то злодейство, совершенное еще в двадцать четвертом в Крыму. Коммунисты, говорит, меня никогда не простят.
В памяти Медведева всплыла история зверского убийства группы коммунистов в Крыму на Воронцовском мосту, ночью, после окружной партконференции. Главарем шайки убийц был некто Брагин, белогвардеец. Потом в Кривом Роге Брагин ограбил фельдъегерскую почту. Под Знаменкой, в Черном лесу, шайку его окружили. Но Брагин и с ним четыре бандита с боем вышли и скрылись. Неужели Адаменко и Брагин — одно лицо?
— До последнего дня, — продолжал агроном, — Адаменко проживал в одном из сел под Каховкой. Но узнал о вашем приезде и скрылся.
Все яснее выступали перед Медведевым контуры широкого и, вероятно, сильного подполья. Антисоветские разговоры и настроения, которые в последнее время оживились в этой части Херсонщины, не были случайными. Злорадное восклицание Злобина на ярмарке о близком конце советских денег было первой живой ниточкой от этого подполья...
— А сроков никаких не знаю. Не посвящен. Знаю только, что поднимутся, как только приедет из-за кордона какой-то Жорж. Полгода назад Адаменко приводил его до меня. Человек молодой. Больше ничего о нем не знаю. Приказали мне квартиру держать для встреч и семена вот... скрывать... Господи, тернистыми путями ведешь ты меня!
— Нет, Губенко, — сказал Медведев, — на бога не сваливай. Сам запутал свою жизнь. Сам распутывай.
Когда Сердюк возвратился в контору, Медведев и Губенко тихо и мирно беседовали.
— Вот что, Семен Семенович, мне здесь пока делать нечего. Кажется, о моем приезде знают в Каховке все. Еду в Херсон. А вас прошу остаться: держать связь с Губенко и со мной. Дела тут серьезные. — Он вкратце передал Сердюку разговор с агрономом. — Главная задача — разыскать Адаменко. Если он появится, немедленно звоните мне. Губенко, помните, ревизия продолжается!
* * *
Сердюк уже вторую неделю сидел в Каховке. Адаменко не появлялся. Жена бухгалтера ежедневно приходила в обеденный час и получала котелок каши для детей. Встречая ее возле столовки, Медведев передавал привет от мужа. Она молча, с упреком смотрела ему в глаза — не верила и тревожилась.
Наконец в первых числах января раздался долгожданный звонок из Каховки. Это было через два дня после Постановления Центрального Комитета «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству».
Постановление взбудоражило всех. В окружкоме, в окрисполкоме, в Управлении его обсуждали с утра до вечера. О нем говорили в очередях, на улицах, дома. Слова «заменить крупное кулацкое хозяйство крупным общественным» были ясны каждому: ликвидировать кулака как класс! Начинался последний решительный бой. Теперь Адаменко должен был появиться. И он появился.
— Дядя приехал! — доносился откуда-то издалека слабый голос Сердюка. — Сейчас же выезжайте в Чаплинку. Я встречу на станции.
В тот же вечер Медведев перебрался через Днепр и сел в переполненный вагон поезда, отходившего на Джанкой.
Вагон гудел, словно был набит саранчой. Над дверью в закопченном фонаре прыгало желтое пламя свечи, еле освещая узкий проход. В полутьме на скамьях, на полу, на узлах теснились люди. Повсюду со вторых и третьих полок свешивались ноги в валенках, лаптях, сапогах, в рыжих разбитых ботинках, виднелись концы кулей и узлов. В воздухе плавали синие клубы удушливого махорочного дыма, то поднимаясь, то опускаясь. Из непрерывно хлопающих дверей тянуло морозной гарью. Люди кричали, смеялись, бранились, дремали, жевали. И все это с грохотом и скрежетом, трясясь на стыках, ехало куда-то в ночную снежную степь.
Медведев, пристроившись на краешке скамьи, пытался разобраться в этих людях, в их настроении. Предстояло проехать километров шестьдесят, то есть добрых два с половиной часа, и времени для наблюдений было достаточно.
Сперва, как всегда в суматохе отъезда, казалось, что все пассажиры охвачены одним радостным возбуждением и у всех какая-то одна общая цель. Но постепенно на глазах — то ли дорога делала свое, то ли внимание его сосредоточивалось — эта масса расслоилась и рассыпалась, и он увидел озабоченных, погруженных в свои дела людей.
У окна два пожилых крестьянина в вислоухих ушанках, наклонившись друг к другу, тихо беседуют. Один что-то доказывает, другой вздыхает, качает головой и приговаривает:
— Хто его знае, хто знае...
Худой человек с острым птичьим лицом, в дубленом полушубке и заячьего меха шапке сидит прямо, положив на колени большие коричневые руки в черных трещинах, и, полуприкрыв глаза, молчит — думает.