— Я имел в виду ребенка. Ты уверена, что ты хочешь это сделать?
— Да, — сказала она, подчеркивая каждое слово, — я не знаю, хотела ли я этого в момент смерти Луизиты… или я просто старалась, чтобы она отошла с миром в душе. Пожалуй, это все, о чем я тогда была способна думать. Но сейчас, сейчас я хочу увезти ребенка с собой.
Постепенно успокаиваясь, умиротворенная спокойным дыханием младенца, она снова взглянула на Зекери, пытаясь объяснить ему все.
— Что-то случилось, чего я не могу выразить словами. Но теперь он — мой. Она вручила мне его, я приняла его, и теперь он — мой.
Это было безнадежно, нельзя было проследить и объяснить словами это моментальное превращение, произошедшее с нею. Абсолютный перелом во всем ее мироощущении, в ее психике, произошедший внезапно и преобразовавший, казалось, не только ее душу, но и тело. Она чувствовала в себе мощный голос материнского инстинкта, заглушавший все остальное.
— Он — мой, я не могу этого объяснить, но я не уеду отсюда без этого ребенка.
Это было ее последнее слово.
— Хорошо… — Зекери уселся на пол по-турецки, подавив тяжелый вздох. — Ты представляешь, какую работу мы должны будем задать своим ногам, улепетывая отсюда, если захотим увезти ребенка против воли старейшины? Его слово — закон для всех здесь. И если он говорит «нет», то изменить что-то будет очень сложно.
Зекери еще приуменьшал всю серьезность ситуации. На самом деле он был уверен, что старец просто не допустит, чтобы они увезли малыша из деревни.
В хижину вошла Нак, она взяла чемодан и рюкзак. Остановившись у двери, она показала знаком, чтобы американцы следовали за ней, и подождала, пока Элисон обует свои ботинки. Она проводила их уже в полной темноте к хижине, стоявшей в некотором отдалении. В комнате висела колыбель, в очаге был разведен огонь. В горшочке, стоявшем на огне подогревались бобы, рядом в небольшой полой тыкве лежали лепешки, завернутые в чистую холстину. Второй глиняный горшок, наполненный горячей водой, стоял около очага.
Единственная кровать была застлана двумя черно-красными домоткаными одеялами. Рядом с очагом висел гамак, на котором была разложена их одежда, отстиранная от крови Луизиты.
Зекери положил ребенка в колыбель. С улицы все еще слышалось отдаленное пение. А внутри помещения уютно потрескивал огонь в очаге, наполняя хижину светом и теплом. Нак оставила их одних.
Элисон подошла к гамаку и взяла рубашку Джейка.
— Она уже сухая, — рассеянно произнесла Элисон. — Почему бы тебе не надеть ее, пока высохнет твоя рубашка?
Зекери попробовал на ощупь тонкую ткань и увидел наклейку, помещенную на внутренней стороне воротничка: Сделано в Ирландии для Джейка Олстона. Итак, его, оказывается, звали Олстон. Он натянул рубашку, упрямо отказываясь замечать восхитительную мягкость выделки ткани, ласкающей кожу. У него за всю жизнь никогда не было таких рубашек. Кто бы ни был этот Джейк, он обладал, по всему видно, изысканным вкусом и деньгами, чтобы этот вкус удовлетворять. Парень был таким же рослым, как и сам Зекери, рубашка свободно сидела на плечах. Его опять начал занимать вопрос, кто был для Элисон этот Джейк Олстон.
Они сели за стол в мрачном настроении — с улицы все еще слышалось заупокойное пение местных жителей. Элисон накормила Адама и уложила в колыбель.
— Завтра его нечем будет кормить, — сказала она с отсутствующим видом.
Она, прихрамывая, направилась к двери, чтобы выглянуть на улицу, мысли о Луизите не покидали ее. Зекери подошел к Элисон и тоже остановился на пороге, слушая заунывное пение и чувствуя запах фимиама, курящегося в глиняных чашках алтарей.
— Завтра мы заедем в Сан-Руис и купим все, что нам необходимо. А сейчас тебе надо поберечь свою ногу. И, вообще, нам обоим не мешало бы крепко выспаться.
Он отвел ее на кровать и уложил под одеяло, отчаянно мечтая лечь рядом и забыться крепким сном без сновидений. Может быть, он так и поступит, но сейчас ему надо повидаться с Жорже Каюмом.
Как только Элисон закрыла глаза, он вернулся к дому старейшины, настроив себя на поединок с ним.
Силе надо противопоставить такую же силу. Войдя в хижину, Зекери понял, что старец давно поджидает его, и даже сам, может быть, вызвал Зекери к себе каким-то непостижимым образом. Отогнав эту нелепую мысль, он вгляделся в угольно-черные глаза Жорже Каюма.
— Мы собираемся завтра уехать из вашей деревни, — сказал он. — Как я понимаю, вопрос упирается в ребенка.
Старик указал ему на деревянную табуретку.
— Ты мне ничего не сказал о ребенке, — раздался старческий шелестящий голос, в котором, однако, слышались стальные нотки. — Он индеец.
Мысли Зекери метались, он пытался скрыть свое состояние замешательства от проницательного взгляда старца и в то же время найти достойный ответ на произнесенные им слова. Старец являлся властью в этой деревне не в силу своего почтенного возраста, а совсем по другим причинам. И если он поймает Зекери на лжи, тому не поздоровится. Он поверил его рассказу о смерти Луизиты, но одна секунда, один неверный шаг мог изменить его решение, чего Зекери очень не хотел.
Но Зекери вдруг понял, что он просто неспособен солгать этому старику, его глаза не позволят ему сделать этого. Зекери сцепил пальцы обеих рук и рассказал все, как на духу.
— Я не сказал вам ничего о ребенке, потому что сам ничего не знал. Луизита умерла как раз в ту минуту, когда я отошел, чтобы подогнать машину. Элисон говорит, что они беседовали в последние секунды жизни Луизиты, и та поручила ей заботу о младенце. Я верю Элисон, — сказал он твердо.
— Но ты не слышал разговора, который состоялся между женщинами, — в глазах Жорже не отражалось ни одно чувство.
— Нет, она не станет лгать, — Зекери говорил с искренней убежденностью.
Жорже Каюм ушел в себя.
— Мы поговорим об этом завтра.
Разговор был окончен. Старец встал и вышел за порог. Зекери видел, как он направился по тропе в маленькую хижину, где его ждали жители деревни, возносившие молитвы богам за спасение души Луизиты.
Когда Зекери вернулся в свою хижину, он увидел, что Элисон положила малыша рядом с собой на койку. Сонная, она вопросительно взглянула на него. Он пожал плечами.
— Я не знаю, как открыть этот замок. Он сказал, что сообщит нам о своем решении завтра утром. Давай поспим до утра.
Он снял сделанную в Ирландии рубашку Джейка и свои ботинки, а потом склонился, чтобы поцеловать Элисон в лоб. Его тело требовало отдыха, он лег в гамак и, успев еще мысленно пожелать ей спокойной ночи, провалился в сон.
Несмотря на ощущение уюта, которое вселяло в нее маленькое теплое тельце ребенка, лежавшего спокойно рядом, Элисон не могла не думать об угрозе, сквозившей в словах старейшины. Она не могла забыть фразы старого индейца: