Читать интересную книгу Седьмой крест. Рассказы - Анна Зегерс

За столом, покрытым электрическими проводами и заставленным телефонными аппаратами, однако напоминавшим стол в пивной — там даже лежало несколько картонных кружков, на какие обычно ставятся пивные кружки, — сидел сам Фаренберг, впившись в Георга пронизывающим взглядом сощуренных глаз, с застывшим смехом на губах. Справа и слева сидели Бунзен и Циллих, обернув к нему головы. Бунзен засмеялся. Но Циллих был угрюм, как всегда. Он тасовал карты. В комнате было темно, только над столом несколько светлее, хотя Георг нигде не видел лампы. Один из проводов трижды обвивал мощное тело Циллиха, и от этого зрелища по спине Георга пробегала ледяная дрожь. Однако он успел еще вполне отчетливо подумать: они и впрямь играют с Циллихом в карты. В отдельных случаях, стало быть, классовые противоречия уже сняты.

— Подойди ближе, — сказал Фаренберг.

Но Георг не двинулся — из упорства и оттого, что у него дрожали колени. Он ждал, когда Фаренберг зарычит на него, но тот, неизвестно почему, подмигнул ему, точно они единомышленники. Тут Георг догадался, что эти трое задумали какую-то особую коварную подлость, и она через секунду окончательно сокрушит его тело и душу. Но секунды бежали, а его враги только переглядывались. Берегись, сказал себе Георг, собери последний остаток сил. Внезапно раздался странный тихий звук, как будто трещали кости или очень сухое дерево. Георг в недоумении переводил глаза с одного на другого. Вдруг он заметил, что мясо на обращенной к нему щеке Циллиха гниет и отваливается, одно ухо на красивой голове Бунзена крошится, а также часть лба. Тут Георг догадался, что они все трое мертвы и что он, сам он, тоже умер.

Он крикнул изо всех сил:

— Мама!

Он схватил подставку от лампы. Лампа перевернулась и грохнулась на пол. Вбежали Крессы. Георг вытирал потное лицо и озирался среди ярко освещенной неприбранной комнаты. Он смущенно извинился.

Фрау Кресс, у которой худые руки были обнажены до плеч, а волосы мокры и взлохмачены, казалась особенно молодой и чистой. Хозяева отвели его к столу, посадили между собой, налили кофе, наложили ему полную тарелку всякой еды.

— О чем вы задумались, Георг?

— О том гипнозе страха, который они умеют внушить. Будь я свободен, я бы наверняка был сейчас в Испании, в каком-нибудь угрожаемом пункте. Я ждал бы, когда меня сменят, но эта смена могла бы ведь и не прийти. И сам я мог бы получить пулю в живот, а это едва ли приятней, чем пинки вестгофенских бандитов. И все-таки у меня на душе было бы совсем иначе. Отчего это зависит? Оттого, как это делается? Или от всей системы? Или от меня самого? Как вы считаете, сколько я могу пробыть у вас, на самый худой конец?

— Пока придет наша «смена», — твердо сказал Кресс, как будто перед тем и сам десятки раз не спрашивал себя, долго ли он в силах выдержать это ожидание.

II

А в это время Фидлер сидел уже в летней сторожке, которую нанимал вместе с шурином. Перед отъездом он удостоверился, что жена одета так, как было условлено, если ночь пройдет благополучно.

Значит, Редер до сих пор еще никого не выдал. Он не подвел товарища, иначе вся эта свора уже бежала бы по его следу. До сих пор. До сих пор — это говорит только об известной степени стойкости, но ни о чем окончательном.

Фрау Фидлер растопила печурку, служившую для обогревания и готовки. Фанерная хибарка была снаружи аккуратно выкрашена, а внутри все было так обставлено, точно Фидлеры не предполагали уже переезжать с места на место. Особенно за последний, более спокойный год Фидлер вложил немало труда в свою сторожку. Фрау Фидлер подала кофе на складной стол, который он сам придумал и сделал. Стол складывался в разных направлениях, по желанию. Простой сосновый стол, но особая полировка выделяла волокнистое строение дерева.

Сквозь небольшое чистое оконце, которое он сам вставил, и сквозь редкую живую изгородь, на которой горели бесчисленные ягоды шиповника, за коричневой и золотой листвой смутно вырисовывались далекие городские шпили. Если Редер ночью ничего не сказал, что возможно, так он заговорит завтра, может быть, уже говорит сию минуту, Фидлер вспомнил историю с Мельцером, которого все считали порядочным малым. Три дня он рта не раскрывал, а на четвертый мучители привели его на производство — это была большая типография, — и он им указал всех тех, о причастности которых знал или догадывался. Какими способами палачи этого добились? Каким ядом вытравили, какими пытками они вырвали его душу из живого тела? Что, если Редер придет завтра в цех, и за ним будут следовать две тени, и он укажет им на Фидлера?

— Нет, — сказал Фидлер вслух. Даже этот Редер, созданный его воображением, упирался и не давал втянуть себя в такое предательство.

— Что нет? — спросила жена.

Но Фидлер только со странной усмешкой покачал головой. Ни в коем случае не должен Гейслер оставаться слишком долго там, где он сейчас. Нужны совет и помощь. Разве Фидлер не повторял себе весь год, что он совершенно один и что нет никого, к кому он мог бы обратиться? Может быть, и был один такой человек, но только верно ли это? Хотя этот единственный работал там же, где и Фидлер, последний давно уже избегал его. Отчего? На это существовало множество причин, среди которых — как всегда, когда ссылаются на множество причин, — недоставало главной. То Фидлер считал себя обязанным держаться в стороне, чтобы еще не осложнять положения человека, которому могли предстоять важные и ответственные задачи на заводе Покорни, то он опасался, что старый приятель как-нибудь неосторожно выдаст его, Фидлера. Итак, причины были противоречивые — и недоверие, и высшая степень доверия. Но теперь, когда дело касалось Гейслера, колебаться уже было нельзя. Ни одной минуты не смел он терять, копаясь в этих причинах. Теперь Фидлер понял и единственную истинную причину: он знал, что рано или поздно, очутившись лицом к лицу с этим человеком, он уже не сможет уклониться и придется ему решать раз и навсегда, намерен ли он жить по-прежнему, замкнувшись в своей скорлупе, или хочет вернуться в ряды тех, кто борется. А этому человеку, видимо, дана была сила проникать в самую глубь человеческой души.

А тот, о ком Фидлер был столь высокого мнения — его звали Рейнгардт, — лежал в полутемной комнате на своей постели; наслаждаясь воскресным отдыхом, он прислушивался сквозь дремоту к звукам, раздававшимся в квартире.

На кухне жена кормила внука, так как дочь уехала с экскурсией, организованной обществом «Сила через радость», на какой-то загородный праздник. Рейнгардт женился очень молодым. Его волосы были теперь пепельно-серого цвета, точно они только начали седеть или уже когда-то были белыми и потом потускнели от металлической пыли.

В его худом лице не было ничего примечательного, кроме глаз, и то лишь когда что-нибудь привлекало его внимание. Тогда в них светились и доброта, и недоверие, и насмешка, и надежда на то, что найден новый друг.

Рейнгардт давно проснулся, он лежал, не открывая глаз. Еще минутка — и надо будет вставать. В это воскресенье отдыхать не придется. Он должен сделать все, чтобы найти человека, о котором думает вот уже целый час. Если и тот не отправился куда-нибудь за город! Рейнгардт знал в лицо маленького Редера, о котором ему рассказывал Герман, но обратиться к нему вот так, прямо, теперь, когда все основано только на слухах и догадках, когда столько поставлено на карту, просто невозможно. А тот, о ком он думал, как раз подходящий человек, чтобы прощупать Редера.

Может быть, все это только выдумки. Правда, назывались имена и местности. В городе шли обыски и облавы. Но, может быть, гестапо только воспользовалось этими слухами о побеге для новых арестов, для обысков и допросов. Со вчерашнего дня радио почему-то молчит о побеге. Может быть, Гейслер уже пойман. Только в людских толках он на свободе и мечется по городу, прячется в несуществующих убежищах, спасается от полиции с помощью бесчисленных уловок, может быть, это просто общая мечта. Ему, Рейнгардту, это предположение кажется очень вероятным. Но в таком случае желтый конверт, переданный ему Германом, предназначен для призрачного Георга, чужой паспорт — для тени? Теперь, когда жизнь людей стеснена до удушья, они живут мечтой.

Последняя минута его воскресного отдыха истекла. Со вздохом опустил он ноги на пол. Нужно немедленно идти к этому человеку из цеха Редера; тогда можно будет определить, что в этой истории правда. Сам Рейнгардт должен быть готов к тому, что басня о побеге рассеется как дым, и тем не менее должен отнестись к ней с величайшей серьезностью и не терять ни минуты. И Герман, его лучший друг, сразу же начал действовать так, как будто никаких сомнений не могло быть. С первой же минуты он занялся вопросом о деньгах и документах. При мысли о Германе глаза Рейнгардта засветились: с таким человеком всегда найдешь в себе силы делать не только то, что чрезвычайно трудно, но даже и то, что, может быть, окажется совершенно бесполезным. Серые глаза Рейнгардта помрачнели, когда он подумал о рабочем из редеровского цеха, к которому собирался пойти; Рейнгардт нахмурился. Правда, этот человек сможет подробно рассказать ему о Редере, он с ним проработал несколько лет в одном цеху. И он будет молчать о состоявшемся разговоре. Но насчет остального — возможно, что он будет колебаться, как колебался долгое время. Рейнгардт хорошо изучил его. Удастся ли ему сегодня заставить этого запуганного, оробевшего человека вылезти из своей скорлупы?