которые зафиксировали скрупулезное внимание к правилам группового обсуждения и парламентской дискуссии, хотя многие большевики, особенно после революции 1917 года, отрицали строгое следование этим правилам как ненужные буржуазные прихоти. Вообще, поражает формализм дебатов на этом съезде. Иногда кажется, что на процедурные вопросы ушла чуть ли не половина времени съезда, а сами резолюции в конце съезда из-за недостатка времени и необходимости наконец разъехаться (ведь проживание в Лондоне все же стоило денег!) принимали чуть ли не впопыхах. Получалось, что делегаты не занимались особенно подробными обсуждениями по сущностным вопросам, зато часто прекращали прения посредством голосования, что раздражало то меньшинство, которое еще хотело бы продолжить прения о резолюциях и программах[221].
Если говорить о заимствовании социал-демократами норм парламентской процедуры или о схожести правил дискуссий среди них с этими нормами, то, во-первых, мы видим, что есть очевидное всем правило: «не говорить без разрешения председательствующего». Делегаты иногда даже начинают выступления с эксплицитного вопроса: «Есть ли у меня слово?» – или ждут, пока председатель не передаст им его или спросит: «Кто просит слово?» [Второй съезд 1959: 96, 138, 266, 346 и др.]. Также председательствующий контролирует лексику высказывающихся и ход собрания. Так, Плеханов как председатель призывает к порядку Баумана (за его слова в адрес организации «Борьба», в действиях которой тот увидел «нахальство») или Либера, который назвал выступление Троцкого попыткой «злостно и тенденциозно истолковать наши слова». Услышав слово «ложь» в речи Егорова по поводу слов делегата Русова, Плеханов сразу реагирует: «Я не позволю вам так выражаться. Возьмите свои слова назад» [Там же: 29, 210, 350][222]. Таких призывов приструнить себя и умерить свою лексику – много.
Надо отметить, что все председательствующие подчеркивают беспристрастность как основную норму своего поведения. Даже Ленин, которого многие подозревали в попытках манипулировать съездом, говорит на сессии, где он был председателем: «Я имел полное право и даже обязан был, как председатель, указать на несоответствие предложения Мартова с порядком дня. Признаю себя виновным разве только в пристрастии к порядку дня. Повторяю: иначе поступить я не мог» [Там же: 353]. Председательствующий Плеханов вынужден обосновывать справедливость своих суждений по процедуре, когда он не дает слова Акимову, который просит вдруг 2–2,5 часа на изложение своих поправок, и Акимов описывает это как «большинство съезда совершило насилие над меньшинством». Это настолько задевает Плеханова, что он возвращается к этому эпизоду и через шесть заседаний, при финальном голосовании за программу партии, чтобы сказать: «Это неверно. Тов. Акимов в комиссию внес целых 21 поправку – считайте по 5 минут на каждую – и то выйдет немало времени. Что касается остальной части программы, которая комиссией не рассматривалась и разбиралась in pleno, то условия обсуждения ее всем известны. Каждый делегат имел право говорить по каждому пункту три раза по десяти минут. Тов. Акимов же ни разу не взял слова. Регламент был принят большинством съезда» [Там же: 176–177, 258].
Во-вторых, нормы парламентской процедуры можно увидеть и в том, что делегаты просят выступить вне очереди, когда они взывают, как гласят протоколы, «к порядку» ведения собрания, то есть считают, что он нарушен и нужно его восстановить. Так, Либер особенно активен в указаниях даже на малейшие искажения порядка, замечая, например, что «Плеханов пункт регламента о положении Бунда в партии переименовал в пункт – автономия или федерация». На что Плеханов быстро отвечает: «Все равно вопрос сводится к Бунду», закрывает список ораторов по данному вопросу и переходит к прениям по нему [Там же: 23][223]. Делегаты съезда также требуют внеочередного выступления «к порядку», когда они хотят остановить затянувшиеся прения и перейти к голосованию – как это делает, например, Фомин, когда видит, что препирательства по поводу Оргкомитета и извинения Плеханова за свое поведение как председателя ведут в никуда, или Лядов, когда «предлагает закрыть список ораторов по поводу предложения т. Махова, так как прения по этому поводу – это повторение вчерашних дебатов» [Там же: 37, 230]. Внеочередное изменение порядка прений, правда, может происходить не только по инициативе сидящих в зале, но и по инициативе бюро, как это происходит в начале 25-го заседания, когда Плеханов констатирует, что начинается уже четвертая неделя съезда и потому хорошо бы рассматривать только те документы, которые внесены как минимум десятью делегатами, да и то если останется время, ведь по настоянию Дана съезд должен закончиться 5-го числа. Это введение фильтра в 10 делегатов напоминает процедуру seconding в англо-американской практике или la question prealable во французской, и Мартов говорит протестующему Либеру, что иначе «пришлось бы принять положение, что следует голосовать все резолюции, подписанные не менее чем одним голосом» [Там же: 290].
Иногда, как кажется, прения используют процедуру, более напоминающую парламентскую практику англо-американской традиции, чем ту, что три года спустя будет применяться в российской Думе – например, требования заносить нарушения порядка в протокол собрания. Ни в одной версии думских Наказов 1906–1917 годов мы не находим такой нормы[224]. Социал-демократы же отличаются особо придирчивым вниманием к фиксированию нарушений. Например, Акимов, не получивший право слова от председательствующего Плеханова по сущностному вопросу, «требует прочтения регламента и, не добившись ответа, делает следующее заявление: „Прошу внести в протокол, что председатель, ставя на голосование свою интерпретацию регламента, отказал мне в требовании прочитать текст регламента. Председатель просил обратиться к секретарю“» [Там же: 176].
В другом известном эпизоде и Троцкий, и Либер потребовали занести слова оппонента в протокол. Троцкий говорил, что Бунд не является единственным представителем еврейского рабочего класса, подразумевая, что и Троцкий им тоже является. Либер ехидно заметил, что Троцкий никогда среди евреев не работал. Произошел взрыв:
Троцкий: Прошу и мое заявление, и возглас т. Либера занести в протокол.
Либер: Прошу занести в протокол, что председатель не остановил т. Троцкого, когда последний своим заявлением совершил грубую бестактность.
Председатель: Особое занесение этого обстоятельства в протокол излишне, т. к. все равно видно будет из протокола, что я не остановил т. Троцкого.
Либер: Настаиваю на занесении этого обстоятельства в протокол.
Председатель: Тогда будьте любезны внести ваше заявление письменно в бюро съезда.
Либер вносит заявление следующего содержания: «Отмечаю, что председатель не остановил т. Троцкого, когда он заявил о принадлежности к еврейской национальности лиц, внесших резолюцию, совершившего грубую нетактичность, перенося весь спор по этому вопросу на почву национальных страстей». Эмоции настолько накалились, что собрание было остановлено [Там же: 57–58].
Понятно, что центральный эпизод, в котором выразилось как интуитивное, так и эксплицитное понимание делегатами нормальной процедуры, – это