Читать интересную книгу Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух - Вадим Рабинович

Формально-ярлычное мышление неумолимо взывает к погоне, травле, отлову... "Ату его!" - всем клиром, всем миром - собором и хором. Вот они, эти призывы:

Бернар - кардиналу-пресвитеру Иву: "Да освободит бог церковь свою от уст нечестивых и языка вероломного ..."

Бернар - кардиналу и епископу Пренестинскому: "...да будет принужден к вечному молчанию человек, уста коего полны злоречия, горечи и лукавства".

Бернар - кардиналу Г...: "Если уста говорящего нечестивое не будут преграждены...", то сами знаете, что...

Тому оке кардиналу: "Если ты сын церкви, то защити ее лоно, носившее тебя, и грудь, тебя питавшую".

Бернар - некоему кардиналу-пресвитеру: "Да встанут твердо за церковь те, кои считают себя сынами церкви!" Попробуй теперь не встань ...

Еще раз: "...если уста, глаголящие нечестивое, не будут немедленно преграждены" (Бернар - некоему аббату), то сами увидите, что будет.

Что же делать теперь? Намечаются меры, которые должно принять. При этом ни один верный сын церкви не посмеет уклониться. Тем более, что опасность повсеместна и вселюдна (по крайней мере, такова пропаганда): "Всем повсюду предлагается яд вместо меда, или, вернее, яд в меду" (Бернар - папе). Что и говорить, антикатолические силы и впрямь - можно подумать - подняли голову... Что же делать?

В том же послании папе Бернар столь же утопически, сколь и оптимистически (потому что так оно и будет), стенает: "О, если бы его (Абеляра. - В. Р.) насыщенные ядом рукописи продолжали находиться под спудом и не читались на перекрестках дорог". Снова под спуд!

Господи, что же делать? Конечно же, обречь "книги его, осужденные святыми отцами... как бы в силу врачебной необходимости на уничтожение, для того чтобы болезнь не размножалась. Ибо ведь человек этот увлекает вслед за собой очень многих, и существует народ, ему верящий. Необходимо спешным лекарством предотвратить эту заразу..." (Бернар от лица многих - папе). Далее Бернар цитирует Овидия (между прочим, язычника) :

Ибо поздно готовить лекарство,

Если уже долго болезнь

В пренебреженье была.

Вновь апелляция к тексту - неважно к какому, но к тексту. Выбирать текст некогда, ибо время не ждет, а дело не терпит.

Что делать - теперь уже вполне ясно: "...если ваша досточтимость, - как бы советует Бернар от лица епископов папе, - обречет на молчание столь часто упоминавшегося Петра и лишит его совершенно возможности читать лекции и писать и книги его, несомненно насыщенные превратными догмами, осудит, то, после того как будут вырваны шипы и колючки из церкви божьей, тучная нива Христова получит свободу произрастать, цвести и плодоносить".

"И вырвал грешный мой язык..."

Так и сделали: "...посоветовавшись с братьями нашими кардиналами и епископами и опираясь на авторитет священных канонов, мы осудили переданные нам, по вашему решению, главы и все превратные догматы этого Петра вместе с их автором. И мы присудили его как еретика (чуть выше: "нового еретика". В. Р.) к вечному молчанию. И мы считаем, что все последователи и защитники его заблуждений должны быть удалены из сообщества верующих и связаны узами отлучения" (из того же рескрипта папы Иннокентия II).

Данному рескрипту предшествовало как бы предварительное послание папы Самсону - архиепископу Реймскому, Генриху - архиепископу Сансскому и все тому же Бернару - аббату Клервоскому: "...мы предписываем братству вашему относительно Петра Абеляра и Арнольда Брешианского (итальянец, ученик и последователь Абеляра. - В. Р.), создателей превратных догматов и гонителей католической веры, чтобы вы заключили их каждого в отдельности в те монастыри, в кои вы сочтете наилучшим, и чтобы вы предали огню книги их заблуждений, где бы таковые ни были найдены" (так сказать, административная ссылка с изъятием сочинений и сожжением последних; горят, оказывается, и рукописи. - В. Р.).

"Данное предписание не показывайте никому до тех пор, пока это послание не будет передано самим архиепископам на предстоящем собеседовании в Париже" (дано в Латеране 15 июля 1140 года накануне папского рескрипта).

Понятно, этот узковедомственный акт распространяется келейно. Сила же его абсолютна. Это последний текст, в который оказывается заключенной живущая вне текстов гордынная жизнь магистра Петра Абеляра, но встроенная в большой текст средневековой учености, бьющейся над тем, как выучиться читать тексты. И эта ученость представлена всего... одним: магистром Петром Абеляром, славным своим умением это делать. И это - важнее всего! Далее текст как бы аннигилируется (составленный мною коллаж из эпистолярии, предваряющей Сансский собор 1140 года, и есть этот текст - словесный портрет Абеляра, увиденный глазами замечательно последовательных его сослуживцев-доброжелателей и наговоренный их же устами), канув в живое действие по уничтожению самой жизни гонимого как творческой жизни. Вновь дело, только уже не дело, которое следует сшить ("был бы человек, а дело найдется"), а дело, которое следует сделать - осуществить. От умения сделать дело - к собственно деланию. От ученого текстосложения - к практическому внедрению.

Ученый человек - человек ремесленного мастерства.

Переписка, из которой сделан представленный мною коллаж - портрет Абеляра (я бы даже сказал так: групповой социальный портрет Абеляровых времен), предшествовала судилищу в Сансе. Ему же предшествовало и предварительное - особое - совещание его участников, соединенное с пирушкой этих душегубов. На самом же соборе дискуссии не было: Абеляр, легко вызнав расклад, отказался спорить, решив обжаловать затеваемое - лично обратиться к папе. Чем это кончилось, мы уже знаем.

Дело сделано: Абеляра ссылают в монастырь Клюни, тело и дух магистра сломлены, ему остается жить вовсе недолго - два года всего. Но жизнь учено-неправедная неумолимо движется к праведному идеалу, должному, как всякому уважающему себя идеалу, стать учено-поучительным текстом; устойчивым, уравновешенным текстом. Текстом "Отречения", написанного в форме письма Элоизе и перечеркнувшего всю прошлую свою ученую жизнь в тексте и с текстом. Так была достигнута трагическая гармония, творящая мир в душе и сердце и преодолевшая зазор меж текстом жизни и жизнью текста, между жизнью в жизни и жизнью в идеале, преодолевшая без участия чуда, а только личной, хотя и сломленной, свободно-несвободной волей. А это ли не чудо?

Умение читать - просто читать, не умея.

Столкнулись две жизни - гонимого и его гонителей. Столкновение этих жизней как ученое столкновение, понятное дело, как это принято было в средневековые времена, протекало в форме и на фоне текстов. Подлинное содержание Абеляровых текстов, как мы это уже с вами видели, оставалось в тени - за жизненной сценой. И все-таки время от времени давало о себе знать. Потому что составляло смысл всего того, что произошло. Громогласное "понимаю, чтобы верить", тишайшее "верую, чтобы понимать" как одно, исключающее другое; как два ученых жизнеотношения и жизнеосуществления, хоть и заключенные в афористические тексты-жесты. И Бернар это чувствует: "запятнал человек этот церковь и занес свою ржавчину в умы простых. При помощи своих мудрствований он пытается исследовать то, что благочестивый ум воспринимает посредством живой веры. Вера благочестивых верит, а не рассуждает. Но человек этот (Абеляр. - В. Р.), относясь с подозрением к богу, согласен верить только тому, что он ранее исследовал с помощью разума" (кардиналу и канцлеру Гаймерику). Далее следует угрожающая ссылка на священный текст: "...за то, что ты не поверил словам моим, ты будешь молчать и не будешь иметь возможности говорить". Угроза, как мы видели, сбылась (если, конечно, не считать "Отречения").

Ясно, что и здесь Бернар апеллирует не столько к тексту как таковому, сколько к ученому жизнеповеданию в сфере исследуемых - читаемых - текстов как следствию Абеляровых сочинений, но и воплощению их содержания. В конечном счете, к самим сочинениям опального магистра, собственно логическим его сочинениям. Но именно с них и начала сама себя рассказывать ученая жизнь ученого магистра, учащего читать и сделавшего это умение основой своей ученой жизни.

Замечу, роль средневекового ученого учителя - смиренная роль: всего лишь передать, всего лишь быть медиатором. Всего лишь прочитать священный текст. Но... уметь прочитать. И здесь уж только начни! И тогда... Вы сами видели, что тогда. Вот именно тогда взамен расшатанного бывшего священного текста Абеляру предлагают ученым образом изготовленный текст-монолит: текст-формулу-обвинение, который следует чтить, а не читать. Учащий читать, готовый на заклание Абеляр должен стать первым почитателем этой формулы слиться со своим социальным, словесно неукоснительным портретом. Фотография на паспорт, так сказать.

Чудо - в пресуществлении ученого дела в слово-смысл-свет, даже если сама эта ученая жизнь кромешно темна. Ибо конечная цель ученого научения высветить темную жизнь, огласить ее в светозарное, и потому видимое, овеществленное слово. И лишь тогда урок научения читать обретет изготовленность, сделанность. Завершенность. Хоть и завершится до конца разрушенным текстом, ушедшим в молчание, лично произносимое тем, кто по-человечески единствен: ранимым и жалким провозвестником пророческого слова.