Читать интересную книгу Чемпионы - Борис Порфирьев

Впереди струилась и расплывалась круглая спина Шермана. Он наскакивал на старика в чёрном бушлате, взмахивал руками и даже хватался за кобуру. Он кричал о телеграмме ГКО и о болотах под Ленинградом. Старик ударял себя в богатырскую грудь, ветер сбил набок его густую лохматую бороду. Он тыкал рукой в баржи и ревел басом: «У меня тоже военный груз». Сквозь сизый воздух были видны облупленные катера. Они качались перед мостом. Надсадно и нетерпеливо гудел пароход, и звук его сверлил ртутное небо. Чёрный жирный дым клубом стоял над его трубой. Дождь бормотал и захлёбывался. Река была рябой от его крупных капель. Она угрожающе сопела у берега и с сосущим звуком рвалась меж железных плашкоутов.

Рюрик подскочил к изгороди и с трудом вырвал из неё осклизлую жердь. Она была невероятно тяжела и в кровь рвала ладони острыми сучками. Он сунул её под раздвоенное колесо. Машина взвизгнула и подалась вперёд, но тут же осела. Он перепрыгнул через изгородь и начал выламывать длинные доски, прикрывающие поленницу. Косматые воробьи испуганно выпорхнули из–под стрёхи. Посохшая берёза жалобно стучала в стену сарая. Ветер трубил в её сучьях. Пахло хлевом, дымом и свежим хлебом. Хозяйка выскочила под дождь и закричала на Рюрика. Он смотрел не на неё, а на Шермана и старика в бушлате, которые продолжали ругаться бешено и хрипло. Рюрик разорвал проволоку и выдернул доску. С внутренней стороны она была суха и шершава от куриного помёта. Он разломил её пополам и сунул под задние колёса. Машина судорожно дёрнулась, замерла, снова дёрнулась и пошла. Доски утонули в грязи. Боясь, что всё решит последняя секунда, Рюрик сорвал с плеч телогрейку и швырнул её под колесо.

Дождь сразу же пронзил его до самых костей. Но он с радостью понял, что борт машины поплыл из–под рук. И, потеряв его, Рюрик упал в грязь… Уже при въезде на мост он нагнал машину и на ходу заскочил в кабину к Шерману.

Шерман прикрыл его своей шинелью. От шинели пахло псиной.

Рюрик хотел улыбнуться, но лицо его изобразило жалкую гримасу. Только сейчас он почувствовал, как холод сводит его губы. Тело ныло тупо и тяжело, словно после жестоких побоев. В тесноте кабины Шерман долго и неловко шарил в кармане шинели. Наконец вместе с карманом вытянул бутылку водки. «Пей, — сказал он, — а то застудишься». Рюрик отхлебнул из горлышка. Водка отдавала железом и выворачивала внутренности. Но до чего здорово было её пить вместе с Шерманом! Посиневшие губы Шермана плясали, горлышко выбивало дробь о зубы, водка стекала на две зелёные шпалы в петлице воротника. Зелёный цвет указывал на принадлежность к фронту.

Шерман спрятал бутылку и закурил. Потом приподнял отяжелевшие веки и, словно проснувшись, оглядел Рюрика. Молча сделал несколько коротких затяжек, глотнул сизый дым и проговорил:

— Молодец. На фронте за это представляют к медали, — и снова замолчал.

От похвалы сердце Рюрика наполнилось ликованием. Он подумал, что пошёл бы за Шерманом в огонь и воду. Но через несколько минут, когда они проезжали мимо дома и Рюрик сказал, что ему не плохо бы заскочить переодеться, Шерман словно окатил его из ушата:

— Не дезертируй. Ты при исполнении задания.

Рюрик надулся. До самого склада не проронил ни слова.

Но Шерман взял его за руку и, как маленького, повёл по лестнице. Без стука втолкнул к начальнику склада. Всё происшедшее затем казалось Рюрику нереальным. Лаконично и отрывисто, словно он рапортовал, Шерман рассказал о мосте, который развели на час позже. По его словам всё выходило так, что груз доставили вовремя лишь благодаря Рюрику. Не последнюю роль играла в этом рассказе телогрейка, оставшаяся на расхлёстанной дороге… Начальник склада, тот самый начальник, который был в гражданскую войну адъютантом у Фрунзе, жал Рюрику руку, звонил в АХО. И через минуту Рюрик стоял в растерянности посреди его кабинета, нагруженный новеньким солдатским обмундированием и даже офицерской шинелью. Надо было что–то сказать, но он при первых же словах поперхнулся, и слёзы выступили у него на глазах.

А Шерман, как ни в чём не бывало, бросил небрежно:

— Иди, переодевайся. Вот ключ.

Переодеваясь в комнате для приезжих, Рюрик слышал, как за тонкой перегородкой Шерман кричит в телефон — благодарит секретаря обкома за помощь. Хотелось бороться, любить, ненавидеть, дурачиться, отколоть какую–нибудь штуку… Такой жизнью стоило жить даже здесь, в тылу.

Но ночью Шерман уехал. И снова дни потянулись тоскливо и медленно. Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Не обрадовала даже медаль, хотя она не по–тыловому называлась «За боевые заслуги». Медали были вручены ещё нескольким работникам склада. Но что значили их заслуги рядом с теми, о которых ежедневно сообщали газеты?

Судя по письмам брата, его танковый полк сражался на Волге. Рюрик повесил рядом с конторкой карту и каждый день делал на ней пометки. Там шла гигантская битва.

Эта битва требовала не только обмундирования, которое — эшелон за эшелоном — отправлял склад, но и людей. И в середине октября, впервые за год существования склада, мобилизация добралась и до него.

Рюрика вместе с другими вызвали на комиссию. Он ликовал, он готов был плясать от радости, как мальчишка: это был другой военкомат.

Он называл буквы по памяти так быстро, что они словно отскакивали от зубов.

Председатель комиссии посмотрел на него с неприязнью и проворчал:

— Не понимаю, такой здоровый парень, и до сих пор не призвали.

Рюрик был готов его расцеловать за эту неприязнь. Но, чтобы не выдать себя, скромно потупился и пожал плечами:

— Очевидно, склад НКО бронировал меня.

— На складе могут и нестроевые работать, — проговорил врач.

Рюрик, удивляя его, заявил весело:

— Я тоже так полагаю.

Из первого же телефона–автомата он позвонил Наташе.

Её голос удивил Рюрика спокойствием.

— Когда?

— Завтра! Завтра днём! — прокричал Рюрик в трубку.

— Хорошо, я отпрошусь с дежурства. Приходи ко мне домой.

Рюрик боялся, что Наташа, как и мама, будет плакать. Но она встретила его молча. Глаза её были сухи и лихорадочны. Как бы между прочим, она сказала:

— Вот тебе сапоги. Я выменяла на хлебную карточку.

Рюрик начал преувеличенно оживлённо благодарить её, но она даже не улыбнулась. Молча села к столу, подвинула к себе бессмертники. Уставившись в столешницу глазами, машинально барабанила ногтем по звенящему краю вазочки. Говорил один Рюрик. Осторожно поднимая на неё взгляд, он рассказывал о чём угодно, только не о том, как искусно провёл сегодня медкомиссию. Перед ним лежала коробка из–под конфет. Он перевернул её, достал карандаш: он не выносил чистых поверхностей, —

я начал рисовать. Затем подвинул газету и стал выводить что–то на её полях.

— Знаешь, я сегодня смотрел на монастырский собор (он как раз под окном военкомата) и вспоминал о наших разговорах. Кончится война, его обязательно реставрируют. Как прекрасно этот памятник впишется в новые дома. А дома будут из стекла и металла. Их простенки украсятся полированным деревом — красным, коричневым, белым… Это будет город, в котором не найдётся места нытикам и хлюпикам. Ты представляешь, в таких городах не будет мрачных, небритых, морщинистых людей. Не будет доносчиков и анонимщиков. Все будут красивы душой и телом. И люди, которые будут жить в новых городах, никогда не подымут руку, чтобы их разрушить. Тогда не будет войн…

Говоря, он то и дело поднимал взгляд на Наташу и продолжал рисовать.

Сумерки прокрались в комнату незаметно, как вор. Вечер наваливался тяжело и холодно. Пошёл дождь. Его капли гулко щёлкали по пыльным стёклам. Под абажуром начала кроваво и натужно накаливаться электрическая лампочка, вспыхнула чуть–чуть и снова затлела лишь раскалёнными волосками. Наташа молча встала, зажгла свечку, поставила её перед Рюриком. Карандаш его бегал по бумаге всё медленнее и медленнее.

Короткий звон часов напомнил Рюрику о времени, которое мчалось безжалостно. И словно только сейчас он заметил, что Наташа молчит. Она, не глядя, выдернула из вазочки цветок и, хрупко переломив его, посмотрела на Рюрика. Он отлично понял её взгляд. Но ему почему–то хотелось отсрочить то, что должно было случиться. Он даже не был уверен, что им обоим нужна эта мимолётная ласка, которую безжалостно прервёт его завтрашний уход на фронт.

И он продолжал говорить без умолку, словно ему хотелось приостановить что–то такое, отчего изменится вся его жизнь. Но не удержался, посмотрел на Наташу, и тоска сжала его горло. Он протянул руки. Наташа поднялась и вошла в их кольцо, лёгким движением откинула волосы с его лба и посмотрела в глаза.

Она первая сбросила с себя детскость и сказала:

— Хочу от тебя ребёнка…

В её словах было столько самоотречения, что Рюрик не выдержал и порывисто опустился перед ней на колени. Он обхватил её ноги, целовал грубую старую юбку.