а земледелие и фабричное производство всячески поощрять. Против шинкарства и вообще сельской торговли направлена самая жестокая статья (34-я) «Положения о евреях», гласящая, что с 1 января 1808 года «никто из евреев ни в какой деревне или селе не может содержать никаких аренд, шинков, кабаков и постоялых дворов, ни под своим, ни под чужим именем, и далее жить в них». Этою статьей сразу вычеркивался из хозяйственной жизни промысел хотя и далеко не почетный, но кормивший почти половину всего еврейского населения, а вместе с тем район жительства евреев был еще более сужен изъятием из него огромной площади сел и деревень.
Этот экономический и правовой удар должен был возмещаться льготами, которые «Положение» 1804 г. предоставило евреям, желающим заниматься земледелием: им давалось право покупать для этого незаселенные земли в западных и южных губерниях или переходить на казенные земли, где переселенцам будут отведены определенные участки, с освобождением их на первые годы от податей. Но, как вскоре оказалось, поднесенное лекарство не соответствовало серьезности нанесенной раны: от сельской торговли отстранялись десятки тысяч семейств, давно связавших с ней свое существование: к новой же отрасли труда — земледелию могли быть привлечены в течение ближайшего периода лишь ничтожные группы еврейского населения. В разряд покровительствуемых профессий новый закон включил фабричное и ремесленное производство: фабриканты и ремесленники освобождаются от двойной подати, а учредителям «нужнейших фабрик» сверх того обещана казенная ссуда. Купечество и мещанство поставлено в последний, «терпимый» разряд. Фабрикантам, ремесленникам и купцам дозволен временный приезд по делам во внутренние губернии и даже в столицы, но не иначе, как по «паспортам губернаторов», какие выдаются для отлучки за границу.
В главе «о гражданском устройстве евреев» новый статут устанавливает, с одной стороны, подведомственность евреев городским магистратам, общей полиции и общему суду, а с другой — право выбора раввинов и «кагальных», которые каждое трехлетие сменяются и подлежат утверждению губернского правления. В особых статьях оговорено, что раввины должны «надзирать за обрядами веры и судить все споры, относящиеся к религии», но им строго воспрещается прибегать к «проклинанию» или отлучению («херем»); кагалы же обязаны заботиться об исправном платеже казенных податей. Общинная автономия евреев должна была, таким образом, действовать под этими двумя флагами, религии и фиска, и к ним приурочить свои разнообразные задачи.
Европейскою вывескою для еврейской «конституции» 1804 года служила ее первая глава: «О просвещении». Еврейским детям был открыт доступ во все российские народные училища, гимназии и университеты; евреям также предоставлено право открывать свои общеобразовательные училища, с обязательным преподаванием одного из трех языков — русского, польского или немецкого. На одном из этих языков должны писаться все публичные акты, векселя, бухгалтерские книги и т. п., для чего дается срок от двух до шести лет со дня опубликования закона. Евреи, избираемые в члены городских магистратов, а равно на должности раввинов или членов кагала, обязаны знать один из трех названных языков, уметь читать и писать на нем; еврейские члены магистратов обязаны носить платье польского, русского или немецкого покроя. Этой просветительной программой русское правительство заплатило дань западной идее ассимиляции, отрицавшей право еврейского языка в публичной жизни и в школе, — что было абсурдно в применении к миллионной массе, говорившей и писавшей по-еврейски. В общем акт 1804 года, несомненно реформаторский, представлял собою исправленное издание галицийского «Толеранц-патента» 1789 года. В основе его лежала та система «преобразований, вводимых властью правительства», против которой напрасно предостерегал Сперанский. Эта система приводила к насильственной ломке веками сложившегося строя, к жестоким репрессиям, с одной стороны, и сомнительным улучшениям — с другой.
§ 47. Волнения по поводу выселения из деревень
Законодательный акт 1804 года, эта конституция русских евреев, сулившая им гадательные блага в будущем, подносила им реальные бедствия в настоящем. Перспектива будущих благ, обусловленных ослаблением устоев национальной самобытности — языка, школы и общинной автономии, не могла прельщать российских евреев, еще не тронутых веяниями Запада. Зато болезненно ощущалась близость страшного экономического удара — выселения из деревень. Вскоре выяснилось, что выселение грозит шестидесяти тысячам семейств. В оставшиеся до катастрофы три года эта огромная масса, конечно, не могла пристроиться к новым промыслам и водвориться на новых местах, — следовательно, ей грозило полное разорение. И вот полетели в Петербург ходатайства о продолжительной отсрочке выселения. Ходатайства шли не только от кагалов, но и от помещиков, которым грозили большие убытки от удаления еврейских арендаторов и шинкарей из их имений. Вопли из провинции становились все громче по мере того, как приближался крайний срок выселения — начало 1808 года. Неизвестно, как отозвалось бы на все эти вопли русское правительство, если бы в то время не случилось событие, которое вызвало переполох в политических кругах Петербурга.
Дело началось осенью 1806 года, когда из Парижа рассылались во все страны Европы воззвания о «великом Синедрионе». Эта затея Наполеона, столь напугавшая австрийское правительство, вызвала тревогу и в Петербурге. Наполеон только что разгромил Пруссию и уже вступил в польские ее владения, приближаясь к границам России. Страх перед политическим гением французского императора внушил русскому правительству подозрение, что созыв всемирно еврейского конгресса в Париже задуман Наполеоном с целью привлечь на свою сторону еврейские массы Пруссии, Австрии и России; при таком опасении казалось вероятным, что недовольство русских евреев предстоящим изгнанием их из деревень может благоприятствовать коварной агитации Наполеона и создать очаг русофобии там, где скоро должна разыграться война. Чтобы избегнуть опасности, нужно было потушить недовольство в западном крае и приостановить выселение. И вот, в начале февраля 1807 г., в те дни, когда в Париже начались заседания Синедриона, министр внутренних дел Кочубей представил Александру I доклад о необходимости «дать отсрочку к переселению евреев из деревень в города, поставив вообще нацию сию в осторожность против намерений французского правительства». Царь с этим согласился, и тотчас был образован особый комитет для обсуждения вопроса о применении «Положения» 1804 года. Сенатору Алексееву было поручено обозреть западные губернии и убедиться, насколько «военные обстоятельства, настоящее положение пограничных губерний и разорение, каковое евреи должны понести, если силою понуждены будут к переселению», делают это выселение затруднительным и даже невозможным (15 февраля). Одновременно министр предписал начальникам западных губерний следить за тем, чтобы не было никаких сношений между русскими евреями и парижским Синедрионом, посредством которого французское правительство добивается политического влияния среди евреев. В этом циркуляре губернаторам рекомендовалась довольно курьезная мера: внушить евреям, что парижский Синедрион стремится к изменению иудейской религии и потому не заслуживает сочувствия.