Читать интересную книгу Крыло голубиное - Андрей Косёнкин

Одним словом, многое встало меж великим князем и митрополитом Киевским, Владимирским и всея Руси. Петр в хождении по Руси избегал Твери, Михаил Ярославич, бывая во Владимире, обходил стороной Владычий двор. И даже при редких встречах говорили о русских делах не столь для того, чтобы друг другу открыться, а просто чтобы в душу иного не допустить.

Но могут ли быть раздоры меж наместниками на земле Божией воли?

Петров ставленник, архиепископ новгородский Давид, сменивший старого Феоктиста, был молод, рьян, свободы и права новгородские отстаивал перед великим князем смело, ежели не сказать более, и даже усовестил Михаила Ярославича тем, что тот, мол, пользуется к своей выгоде бедствием, постигшим Великий Новгород.

Михаил Ярославич слушал его спокойно, но те, кто знал князя ближе, видели, как отливает кровь от его щек, как бледнеет он и гневом возгораются его глаза. Однако он выслушал отца Давида до конца и после не сразу ответил ему, будто давил в себе гнев. Лишь костяшки пальцев, сжатых в крепкие кулаки, белели от ярости.

— Я ли к вам с войной пришел, святый отче? — спросил он.

Новгородский епископ глаз не отводил, однако сказать ему было нечего.

— Когда три года тому назад детишки малые на Твери от голода пухли, ты, святый отче, и собаки твои новгородские поделились ли с ними малою коркою?

— Сам знаешь, великий князь, едва от урожая до урожая живем.

— То-то что живете. А мы-то дохли здесь. Али мы не одной земли люди?

Нечего было ответить епископу.

— А когда грамоту Феоктистову рядили, разве не обещали новгородцы служить мне по совести? А ежели будут какие обиды, миром их ладить? Мало вам шведов с немцами, со мной воевать хотите?! Али русская-то кровь для вас слаще?

— Так ведь повинились мы уж перед тобой, великий князь, — возгордился было Давид.

— Повинились?! — Князь усмехнулся так, что и слов не требовалось, дабы сказать ими, насколько он верит в их раскаяние.

От чужих и своих бояр в гриднице было тесно, но так тихо, что казалось, слышно стало, как солнышко проникает через оконницу. Из-под высоких изрядных шапок с богатыми Цеховыми опушками струился по боярским лбам пот.

— Пошто измену ладите? — тихо и как-то устало спросил. Михаил Ярославич. Так не про измену спрашивают, а про мелочь обыденную. Однако новгородцы аж дернулись, забегали глазами, как тараканы запечные, по стенам да потолку.

— Не ведаю, о чем спрашиваешь… — отвел глаза и святой отец.

— Я ли по вашим жалобам не отзывал людей своих от вас? Я ли не держусь Феоктистовой грамоты и даже в голодный год ничего, кроме ваших даров, не взял с вас сверх того? А ты меня упрекаешь, отче? Говори, в чем еще провинился!

Владыка Давид вздохнул. Молод он был еще с Михаилом-то спорить, да и ради Новгорода врать не умел.

— Нет на тебе вины, великий князь, — понурился епископ.

— Я слова менять не стану: покуда не откупитесь, ни хлеба вам, ни мира не дам…

Мир тогда установился скоро, но был он еще более ненадежен, чем прежде. Как рыхлый весенний лед на реке.

Новгородцам за свою опрометчивость пришлось заплатить тысяча пятьсот гривен серебряных. И то сказать, маловато взял с них великий князь.

Может быть, и надо б было отступиться ему покуда от Новгорода и собирать иные земли. Может быть. Но не мог Тверской, потому что знал: лишь только он отпустит его, сей же час вокняжится у Святой Софии московский князь, и тогда скрытая распря тут же прорвется войной, причем войной доселе невиданной, войной, в которой заполыхает вся Русь. Он же пришел на великий стол вовсе не для того, чтобы русские убивали русских.

И худой мир дорог, когда другого нет.

И все же Михаил Ярославич не оставлял надежды и новгородцев привести по уму к одной воле. Время надобно было ему для того. Мир и время. Но оказалось, ни того, ни другого не осталось у великого князя.

В конце августа одна тысяча триста двенадцатого года пришла из Орды глухая, как дальний гром, весть: умер Тохта.

4

Много воды утекло с тех пор, как отворил великий князь торжские ворота хлебным обозам для Новгорода. Пять лет прошло, пролетело, минуло. Время то тянулось татарским волоком, как в те два нескончаемо долгих года, что провел он в Сарае перед новым ханом Узбеком[91], то летело выпущенной стрелой. Только цели не достигало — ничего не стронулось к доброму в противостоянии Твери и Новгорода. Лишь пуще обоюдной злобы прибавилось. Да и как ей не прибавиться, когда год от года та злоба свежей кровью напитывается. Господи! Сколько же той крови пролито попусту!

Разумеется, и Москва от той вражды в стороне не осталась. И, скорее всего, ту вражду Москва же и сеяла, как сеет пахарь худое зерно: авось да взойдет.

Началось все как раз тогда, когда Михаил Ярославич вынужден был отправиться в Орду на поклон новому вольному царю хану Узбеку.

В том, тринадцатом, будь он неладен, году корелы, сделав измену, впустили шведов в Кексгольм, отмстя новгородцам поход на Ванаю, умертвили там множество русских и сожгли Ладогу. И хотя, в свою очередь, новгородцы — между прочим, под водительством Михайловых наместников — тут же отомстили шведам злодейство, вскоре после возвращения с победой вроде бы ни с того ни с сего собралось злое вече. Никаких видимых причин для обид вовсе не было, но люди сошлись на вече дружно — какие нетрезвые, а какие, особенно гневные и крикливые, не иначе как подзуженные. И ну кричать!

Мол, покуда Михаил перед ханом пресмыкается и Русь в Орде продает, мы из-за него досаду от шведов терпим! Мол, доколе такое будет?!

Ну и остальные кричат, разумеется: Русь продает! Доколе!

Много ли времени надобно русскому человеку, чтобы найти виноватого?

Ну и далее как всегда: умрем, мол, за Святую Софию! Не нужен нам такой князь!

Отчего же не крикнуть, когда другие кричат.

— А что, мужи новгородские, побежимте-ка на Москву, звать Юрия! Люб он вам?

— Лю-у-уб!..

А у тех, кому не люб, и не спрашивают. А тех, кто возражает, — не слышат. Много ли скажешь русской толпе поперек, тем более когда она уж взъярилась.

— А тверскому князю — война!

— Война Михаилу.

— Умрем за Святую Софию!

— Умрем…

Отчего ж с такой легкостью мы смертью клянемся? Али и правда жизнь нам не дорога?

Как крикнули, так и сделали. Известное дело — вече, крикнуть куда как легче, чем после поворотить назад. Михайловым наместникам велено было сбираться и уходить изо всей Новгородской земли, а в Москву побежали бояре — звать Юрия.

Юрий, однако, сам не приехал, но послал вместо себя своего родича князя Федора Ржевского. Новгородцы так и опешили: досадно было им принимать у себя безвестного, малоудельного князька, хоть и родича Юрьева, но деваться уж было некуда — не виниться же опять перед Тверью. Тем более тот Федор прыток оказался сверх чина: взял да и похватал нечаянно встретившихся ему по дороге изгнанных из Новгорода тверских наместников. Похватал — ладно, волок бы их тогда обратно в Новгород для суда. А он от бездумья ли, нарочно ли, чтобы уж отступного пути у Новгорода не было, взял да и умертвил их на той дороге всех до единого. Пошто, спрашивается? При всей нелюбви новгородцы-то их от себя живыми выпустили. Многие тогда подивились в Новгороде такому ненужному зверству, да даже и пожалели тверичей, с которыми худо-бедно, а не один год вместе хлеб делили. Однако возмущались тем убийством да жалели тверичей уж не на вече, потому как никто не сзывал, а так лишь, промеж собой…

Федор же и бояре звали идти на Тверь, показать свою преданность Юрию. Чтобы озлобить, хитрость нужна, а чтобы озлобиться, много ума не надо. Так ли, иначе ли, но в ту же осень двинулись новгородцы на Тверь.

И все же, чуя, что накричали лиха и творят беззаконие, новгородцы — хоть и ведали, что великий князь в отбытии — в тот раз шли к Твери с душевным унынием. Даже попутный грабеж не радовал, и, вступив в неприятельскую землю, новгородцы вели себя тогда скромно, как ни задорили их на озорство войсковые начальники. Вообще был тогда миг, когда все еще могло бы переломиться. Но заступники Михайловы оказались в меньшинстве, не при власти, а потому робки. И бояре, люто ненавидевшие Михаила за придирчивость, видевшие в его силе лишь посягательства на свои права, во главе с Федором Ржевским, строго соблюдавшим Юрьевы — али Ивановы? — указания, сумели-таки довести новгородское войско до Волги, где на другом берегу, упрежденный заранее, уж ждал их Михаилов сын Дмитрий.

Дмитрий к тому времени не достиг и отцова возраста, когда тот впервые повел рать на Кашин, то есть и пятнадцати ему еще не исполнилось, но уж величали его не иначе как Дмитрий Грозные Очи. Знать, заслужил, и не только тем, что взглядом умел сверкать. При Дмитрии ненавязчивым пестуном и старшим воеводой, разумеется, находился неизменный Помога Андреич, с годами приобретший еще большее дородство и добродушие. Помога Андреич сам недавно воротился из Новгорода, он-то и водил тех новгородцев отбивать у шведов Кексгольм. Теперь он глядел на бывших своих сотоварищей с сожалением, как смотрит кот на недоступную птицу, любя и презирая ее. Дело в том, что противников надежно разделяла река, по первым морозам едва покрытая тонким льдом, который и одного пешего не мог выдержать. Жалел о том Помога Андреич — за неправоту следовало бы наказать переметных новгородцев. А тверская рать, крепко скованная великим князем, даже и без него была страшна и могуча.