а сам с рогатиной встал, шагах в двадцати от берлоги. Росомаха привязал к палке травы сухой пук, бересты, веток. Помочился на пук, как водится, с одного боку, запалил с другого, подошел поближе да и закинул это все в берлогу. Эдакой вони, чтобы и мочой, и горелым несло, ни один медведь не выдержит, хочет не хочет, а придется выходить. Швырнул Росомаха ему подарочек, а сам мне за спину кинулся. Он за меня, а медведь – на меня. Взревел да выпрыгнул – я и глазом моргнуть не успел, как он уж тут как тут!
Принял я его хорошо: рожном под правое плечо, да он левой лапой махнул – рогатину у меня из рук и вышибло. Ладонь так отбил, что потом седьмицу болела. Хорошо, я вбок успел отскочить, да собачки подсобили – повисли у зверя на боках. Тут я у Росомахи копье выхватил и ткнул медведю под пах. Тогда только его и завалили. Потом, помню: сижу, отдышаться не могу, а собачки зверя, уже мертвого, треплют. И два деревца[48] из него торчат. Уже когда шкуру сняли и тушу разделывали, оказалось, что рогатина моя до сердца достала и пополам его перерезала, а зверь еще драться лез. Вот какой это был медведь!»
Молодые вилькаи слушали, слишком хорошо представляя себя на месте тех неудалых отроков, что пошли медведю на обед, а Медведь-вожак вырастал в их глазах, будто Сыр-Матёр-Дуб, заборона белого света от чудищ из мрака. Случилось это лет пять-шесть назад; никто из нынешних вилькаев того дела не застал, но когда в стаю пришли Волк, Рысь и Кабан, нынешние старшие, все здешние еще хорошо его помнили и много об этом толковали. Все вилькаи, старшие и младшие, были преданы Медведю, как отцу, соперничали за его внимание и одобрение. Но Кожан приглядывался к Медведю с особым тайным любопытством. Судьба дала ему случай поучиться тому, что всем прочим и не нужно.
Бывало, что по зимам вилькаи ходили в чужие земли – сбивались вместе несколько стай, так что собиралось до сотни человек, и брали хорошую добычу у вятичей или чуди: жито, скот, полотно. Оставшиеся дома родичи вилькаям ничего не дают, и без этих набегов они бы ели одну дичь да коренья, а одевались в шкуры – ни одна рубаха несколько лет не продержится. Кожан жил в лесу третью зиму и успел побывать в одном таком набеге – как раз на притоках Оки, у вятичей. Отроки вятичей так же ходили в набеги на эту сторону, и Медведь рассказывал, как в былые года их ватаги сходились в порубежных лесах и бились между собой, так что едва половина возвращалась живыми.
Но в эту зиму случилось что-то небывалое. С востока на запад побежал народ, и угренские вилькаи – в тех краях их называли бойниками, – прислали гонца с известием, что на их земли напали какие-то всадники, собранные в большие отряды. Это могли быть только хазары – ни у кого больше нет ни столько лошадей, ни привычки сражаться в седле. Сражаться им пока было особо не с кем, но разорять веси и городцы получалось хорошо. Отрядами по паре десятков человек они расходились по рекам и притокам, стремительно врывались в веси, грабили, поджигали, избивали жителей, не успевших уйти.
Не то чтобы вилькаев, как и бойников, что-то обязывало вмешиваться. Проживая в лесу, они были всем чужими, кроме самих себя, и не повиновались никому – ни князю, ни старцам. Но отроки уходят в лес, чтобы испытать себя, а лучше испытания для мужчины, чем война, еще не придумали. У вилькаев хранились старинные песни о далеких походах молодых дружин, откуда каждый привезет славу, богатства и жену – это каким же слизняком надо быть, чтобы не пожелать себе такого же, раз уж боги дали случай!
К тому же у хазар имелись кони – много коней, десятки, сотни! Даже несколько голов стали бы отличной добычей. А оружие! А доспех! В этих краях мало видели кольчуг и шлемов, и обладатели их – Улав конунг и его бояре – казались мужами божественной мощи.
Кожан знал об этом больше других – на шлемы, кольчуги, мечи и лошадей в золоченой сбруе он нагляделся с рождения. С первых лет жизни мать рассказывала ему предания на древнем северном языке – про такого же мальчика, как он сам, что родился у князя и при рождении получил в подарок кольчугу, шлем, меч с золотом в рукояти, коня, пса, сокола и челядь. Он, потомок северных князей и по отцу и по матери, тоже все это получил. Вместо коня пока дали седло и упряжь с серебряными накладками, вместо пса – такой же ошейник, а вместо сокола – все нужное для ловчей птицы снаряжение. Эти сокровища хранились, запертые в ларе, но раз в год мать давала ему на них посмотреть. Четверо его собственных челядинов – два отрока и две девки, на несколько лет его старше, – трудились на отцовском дворе. Когда он вернется из леса и снова станет жить дома, все это перейдет в его владение, и ему позволят выбрать себе жеребенка, щенка и молодого сокола, чтобы растить и обучать их. Но пока он был просто Кожан, водивший дружбу с Кряквой и Русаком, а имущество его составляли овчинный кожух, две сорочки, так густо покрытые заплатами, что первоначального полотна стало почти не видно, лук собственного изготовления, нож и топор. До старшинства в стае, которое позволяет охотиться на волка и носить его шкуру, Кожан пока не дорос.
Сейчас он был рад, что Медведь не оставил их троих с беженцами. Была охота возиться с ноющими бабами!
– Так что, отбивать будем это… Жабье Поле? – Русак незаметно подтолкнул его локтем.
– Жабче. Похоже на то. А ты забоялся? – Кожан тоже его подтолкнул. – Это тебе не грибы собирать!
Он намекал на прошлое лето, когда Русак обознался с грибами и потом они трое сутки маялись брюхом.
– Ты забоялся!
В это время к Медведю подошли несколько мужчин из веси; тоже сообразив, что вилькаи собираются идти в Жабче Поле, стали проситься с ними.
– Вас много, – говорил у них главный, которого звали, как выяснилось, Долгий, или Долгенько, как к нему ласково обращались свои, – и впрямь длинный и худой, но толковый мужик. – И оружие у вас. Мы дорогу покажем, да и подсобим чем. Луки да топоры у нас тоже есть. Рогатина вон у меня да у Жили.