При Николае [I — м] же происходило не мало возмущений между крестьянами [в конце 1840–х годов]. Одно из них, витебское, я помню,
наделало много шума в Петербурге; рассказывали, что какой — то подрядчик, недовольный помещиками, разъезжал, переодетый в генеральский мундир, выдавая себя за наследника, и объявлял крестьянам, чтобы они шли в Петербург к самому государю, указ которого об освобождении скрыт помещиками и попами; крестьяне, как мне сказывали, в числе 10000, двинулись, не послушав и самого начальника края, и только военною силою были остановлены на полпути.
С каждым годом в конце 1840–х годов все чаще и чаще доставлялись сведения из провинций об уголовных преступлениях крепостных против своих господ и помещиков. Наконец, во время Крымской войны, при формировке ополчений, крестьяне Юго — Западного края изъявили намерение поголовно идти в казаки, т. е. выйти из крепостной зависимости. Понадобились даже местами и пушки для усмирения. А после Крымской войны целые массы крестьян (это я сам видел) устремились из новороссийских и соседних губерний, спеша к какому — то сроку, будто бы назначенному от царя для их освобождения, перейти через Днепр. Только кавалерийскому отряду удалось остановить невдалеке от Днепра уходивших и возвратить на прежние места.
Между тем в волжских провинциях и до Крымской войны ходили прокламации, присланные из — за границы; они призывали народ к топорам, напоминали ему о «вот тебе, бабушка, и Юрьев день» и т. п.
Итак, причин, и причин самых жгучих, для уничтожения крепостного права в России, вскоре после несчастной Крымской войны, было довольно. Это ясно, как Божий день. Но и без того запоздалая эманци — пация должна была явиться еще в такое зловещее время, когда везде скоплялся горючий материал для решения и других взрывчатых вопросов. Затронув один, можно было поджечь и другие.
При таких обстоятельствах самодержавный русский царь, намереваясь уничтожить крепостное право, не мог упустить из виду и ту сторону этого вопроса, которая касалась прерогатив его самовластия. Рассказывали в 1859 г., что, будто бы, председатель Государственного Совета Гагарин, преклонив колени перед царем, сказал ему: «Государь, эманципация крестьян — ведь это конституция».
Государь, толковали, ответил будто бы Гагарину: «Подпишу и ее обеими руками».
Все это, вероятно, выдумки; я полагаю, что на тираду Гагарина можно было бы ответить и так: да, эманципация может ослабить, но она может и укрепить самодержавие. И в самом деле, разве неизвестно из истории, что монархическая власть для своего укрепления всегда искала опоры на низших ступенях общественной лестницы в то время, когда на верхних она чувствовала себя недостаточно сильною.
Как бы гуманно и либерально ни был настроен Александр II в начале своего царствования, а одна высокопоставленная особа сказывала мне не раз, что он именно был гуманен гораздо более сердцем, чем головою, он не мог и не должен был, с точки зрения своей самодержавной власти, не рассчитывать на опору и укрепление этой власти со стороны громадных масс крестьянского населения, освобожденных его держав
ным словом от крепостной зависимости. Вот тут — то именно, при рассмотрении эманципации, как средства к укреплению самодержавия, и трудно становится найти правду.
Крестьянство, как бы оно по своему существу, ни было консервативно, есть все — таки стихийная сила; освобожденное самодержавной властью от векового гнета, оно, несомненно, получает тягу к освободителю и потому может служить ему опорою; но прочно опираться на одно стихийное начало невозможно. Нелепое представление о каком — то мужицком царе, пущенное в ход, если не ошибаюсь, нашими славянофильскими фантазерами и слышанное мною не раз в начале 1860–х годов, конечно, не могло осуществиться в XIX столетии. Чтобы управлять мужицким государством, не расшатав его в основании и не предоставляя его исторических миссий и задач на произвол стихийных сил народа, самодержавию понадобились бы также другие интеллигентные силы, а где взять их, если между царем и стихийным крестьянством не будет другого сословия, среднего? Его то у нас и недоставало при освобождении крестьян. Надо было, как мне кажется, организовать его.
На нашу беду с 1848 года ненависть французских демагогов к буржуазии вошла и у нас в моду между культурною молодежью; но так как у нас французских буржуа налицо не оказалось, то эта ненависть перешла на кулаков, оставшихся от погрома землевладельцев, и, вообще, зажиточных людей, тем более что большинство нашей культурной и школьной молодежи принадлежит к пролетариату.
Когда на Западе монархическая власть переставала опираться на дворянство и оно после разных реформ и революций переставало играть первенствующую роль, то на смену его являлся уже готовый класс — третье сословие, интеллигентное и деятельное, и если монархизм почему — либо не мог опереться на него, то он слабел и терял из рук власть.
Наше чиновничество, наш ученый и учебный пролетариат, духовенство, мещанство и купечество, все порознь, без всякой солидарности, не имели никаких задатков для управления освобожденною от крепостного гнета страною. До того она управлялась, как сказать, механически; одно колесо, более сильное, ворочало и другое поменьше и послабее; главную роль играли администрация и сословные привилегии, а на случай всегда у них под рукою была военная сила.
Итак, главные опоры самодержавия до уничтожения крепостного права были: администрация, бюрократия, военная сила и привилегированное сословие; а когда понадобилось переместить центр тяжести отнятием и уменьшением прерогатив привилегированного сословия, то опорами остались только бюрократия с администрациею и военная сила. Хотя стихийное крестьянство и может быть в самодержавном государстве организовано и управляемо до известной степени, но тогда пришлось бы уже совсем сойти с пути государственного и общечеловеческого прогресса, а эманципация крестьян в XIX веке не могла не быть прогрессом.
Сверх этого новые западные учения, демократизм и тому подобные стремления нового времени, при прогрессивном почине в известной
степени сверху, не могли не проникнуть и в эти две оставшиеся опоры власти. Мало того: правительство само обратилось к демагогии. Прежде всего она понадобилась администрации. Новое переустройство крестьянства после эманципации и польского восстания в западных губерниях потребовало много новых, свежих сил, достаточно интеллигентных для ведения такого сложного дела. И значительный контингент таких сил доставила, именно, наша доморощенная под гнетом 1840–х годов демагогия разных оттенков. Места посредников, чиновников в новой администрации по крестьянским делам, особливо в западных губерниях после запрещения принимать на службу лиц польского происхождения, потом следователей, мировых судей, чиновников при губернаторах и т. п. были отданы людям, прибывшим частью изнутри России, а частью и туземцам, систематически вооруженным против большого землевладения, неравенства состояния и т. п.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});