В ожесточении он уже готов был отвернуться от нее, но в эту минуту встретил ее взгляд и, уловив в нем если не сочувствие, то все же некоторое сдержанное одобрение, был вновь повергнут к ее ногам. Сколь ни презренна была эта женщина, ее порадовало, что вероломно брошенный ею любовник не утратил своей гордости, что за жалкой внешностью старого фата с крашеными волосами еще таится дух, исполненный достоинства; она испытала даже какое-то удовлетворение, убедившись, что по прошествии стольких лет этот человек сохранил душевные качества, которые она первой в нем угадала.
— Муки отчаяния стали с годами слабеть, Жюли, — продолжал он грустно, — временами мне даже казалось, что я начинаю забывать свой проступок, начинаю забывать тебя. Но тут я узнал о смерти брата — он умер голодной смертью. Послушай, Жюли! Однажды мне принесли для перевода документ, где было описано, как он погиб… твой муж… мой брат!.. Он умер от голода, слышишь ты, что я говорю?! И он, не вынеся позора, покинул отчий дом, попытался спрятаться на краю света, подобно мне прошел тяжкий путь эмигранта; он — джентльмен и литератор, смешался с толпой грубиянов, подонков общества, погрузился в их низменные интересы и умер среди них, неведомый, непризнанный.
— Он умер, как и жил, — запальчиво возразила миссис Конрой, — лицемеря, предавая своих близких. Он погиб, увязавшись за своей любовницей, простой необразованной девчонкой, и завещал ей перед смертью все состояние. Ее звали Грейс Конрой. По счастью, документ у меня в руках.
Тсс! Что случилось? Хрустнул ли то упавший с дерева сухой сук или зашуршал в кустах пробежавший лесной зверек? Сейчас двоих актеров этой драмы снова окутывала глубокая тишина. Так безлюдно было кругом, что их можно было бы принять за первого мужчину и первую женщину на лоне первозданной природы.
— О чем говорить?! — торопливо продолжала она, слегка понижая голос. — Ведь так было уже не в первый раз… Вспомни историю с этой девушкой в Базеле… как он лгал… как обманывал меня!.. Тогда и завязалась наша дружба, Генри, дружба, которой суждено было стать страстью. Да, ты страдал! Ну а я, разве я не страдала? Теперь мы квиты!
Не в силах вымолвить ни слова, Генри Деварджес глядел не отрываясь на свою собеседницу. Ее голос дрожал; в глазах, только что горевших оскорбленным женским чувством, стояли слезы. Он приехал сюда, чтобы объясниться с этой женщиной, предавшей сперва своего мужа, потом его самого; она даже не подумала отрицать свою вину. Он приехал сюда, чтобы обвинить ее в бесчестном самозванстве; но вот он уже с сочувствием слушает, как она поносит его брата; он с нетерпением ждет объяснений, конечно, вполне извиняющих ее, чтобы с готовностью принять их. Мало того, он уже начинает чувствовать, что все нанесенные ему обиды ничто по сравнению со страданиями, которые пришлось испытать этой изумительной женщине. Женщина, стремящаяся обелить себя в глазах ревнивого любовника, смело может играть на его тщеславии. Деварджесу хотелось теперь верить, что пусть он даже и потерял ее любовь, обманутым он не был никогда. Все претензии по поводу самозванства отпали сами собой. Разве не женился на ней брат той самой девушки, имя которой она приняла? Проявили ли они хоть раз, он сам или доктор Деварджес, столь глубокое сочувствие к ее страданиям, столь полное доверие к ней? Какую душевную грубость надо было иметь, какой эгоизм, чтобы отбросить прочь, растоптать бесценную жемчужину ее любви! Мы с вами, дорогой читатель, не будучи влюблены в эту достойную всяческого порицания женщину, легко можем усмотреть слабые места в логике Генри Деварджеса; но когда мужчина в деле женщины, которую любит, одновременно принимает на себя обязанности прокурора, судьи и присяжных заседателей, он легко может впасть в характерную ошибку: он полагает, что разобрал дело и вынес надлежащий приговор, между тем как он попросту отказался от обвинения. Надо думать, миссис Конрой приметила слабость, обозначившуюся в позиции противника, хоть и была сильно озабочена тем, как бы вдруг не появился Виктор. С Виктором следовало иметь дело только наедине. Он был слишком импульсивен; бывают случаи, когда это качество характера, вообще говоря одобряемое в мужчинах более сдержанной половиной человечества, становится положительно невыносимым.
— Зачем ты явился сюда? — спросила миссис Конрой с улыбкой, в которой таилась угроза. — Чтобы меня оскорблять?
— Чтобы сказать тебе, что существует вторая дарственная на землю, которой ты владеешь в качестве Грейс Конрой или миссис Конрой, — ответил с мужской прямотой Деварджес. — Дата выдачи этой дарственной предшествует той, что указана на дарственной моего брата Поля. Владелец дарственной подозревает, что здесь какое-то мошенничество. Я приехал, чтобы проверить обстоятельства дела.
Глаза у миссис Конрой загорелись.
— Откуда могли взяться подобные подозрения?
— Анонимное письмо.
— Ты видел его?
— Да, оно написано тем же почерком, что и рукописная часть в дарственной.
— Ты знаешь, чья это рука?
— Да. Этот человек сейчас здесь. Коренной калифорниец. Его зовут Виктор Рамирес.
Деварджес поглядел своей собеседнице прямо в глаза. Она ответила ясным взглядом и ослепительно улыбнулась.
— А известно твоему клиенту, что, независимо от того, поддельный его документ или нет, тот, что выдан моему мужу, бесспорно подлинный?
— Да, но мой клиент, точнее, моя клиентка, интересуется судьбой несчастной сироты Грейс Конрой.
— Ах, вот как! — сказала миссис Конрой с легчайшим вздохом. — Значит, ты проделал это длинное утомительное путешествие, чтобы выполнить желание своей клиентки… женщины?
— Да, — ответил Деварджес. Он был польщен, но в то же время несколько обеспокоен.
— Теперь все понятно, — медленно промолвила миссис Конрой. — Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что она молода, высоконравственна, обаятельна. Ты сказал ей: «Не беспокойтесь, я разоблачу эту аферистку, я выведу ее на чистую воду». Что ж, я не виню тебя. Ты мужчина. Может быть, ты по-своему прав.
— Ради бога, Жюли! Выслушай меня! — вскричал Деварджес.
— Ни слова больше! — сказала миссис Конрой, поднимаясь с места и слегка взмахнув узкой белой рукой. — Я не виню вас! Видно, ничего иного я не заслужила. Поезжайте к своей клиентке, сэр, скажите, что вы беседовали с Жюли Деварджес, с самозванкой. Посоветуйте ей представить дарственную в суд, скажите, что поможете ей выиграть дело. Завершите труд автора подметного письма, и вам тогда отпустятся все грехи, ваша подлость, мое безрассудство. Срывайте вашу награду, вы заслужили ее; скажите этой женщине, что ей повезло в жизни, что бог послал ей таких верных друзей, каких Жюли Деварджес не довелось иметь даже в расцвете ее красы. Уходите! Прощайте! Нет, пустите меня, Генри Деварджес, я иду к своему мужу. Он один сумел простить всеми брошенную, заблудшую женщину, дать ей кров и приют.