разбиваеть моё сердце! Я ж сперва подумала, шо на перекрёстке стоить малэнький хлопчик в милицейской форме, а оказалось — ни за шо не подумаешь — настоящий мужчина! — Муся с восторгом закатила свои синие глаза в потолок, — Всю следующую неделю я настойчиво перебегала той перекрёсток, пока мы не познакомились. С полгода мы с ним дружили, як девочка з мальчиком. А в 39-м годе расписались. Его тогда уже перевели с перекрёстка в отделение. И начались мои нервы. Сколько раз в него стреляли! Сколько раз я вынимала его из-под смерти! — Муся всхлипнула, смахнула невидимую крошку со стола, — Он сиротка из приюта. А меня вырастила старшая сестра Роза. Мои мамуся и батько не пережили голод. У Розочки своих трое, куды нам с Петей к ним? Когда моё пузо полезло на лоб, нас приютила одна бабушка, царство ей небесное, вечная память и благодарность. Она мне помогала, с Катрусей нянчилась. Я ж на почте работала, рядом с домом, письма сортировала. Посортирую, посортирую и домой сбегаю, шоб дать Катрусе цицю. — Мусины глаза мгновенно покраснели, а по щекам покатились слёзы, — И откудова свалилась на мою доцю эта проклятая хвороба? Сгорела в одну ночь. Я поверить не могла, что у меня в руках мёртвая Катруся! Качаю её, качаю…, цицю сую, а она не берёть и мовчить. Петя еле вырвал её из моих рук, — Муся уставилась в угол и онемела.
Так молча Муся и мама просидели несколько минут. Потом мама наверно испугалась — не дай бог Муся опять станет «холодной каменюкой». Кинулась к ней и стала трясти за плечи, а Мусина голова качалась в разные стороны — казалось отвалится.
— Мария Ивановна! Очнитесь! Успокойтесь, я больше не буду тревожить вашу душу. Простите меня, пожалуйста!
— Та не, Лидочка! Хорошо, что накатило. Иногда, даже полезно. Нельзя бояться своей памяти. Оно ж, зачем то застряло вот тут, — Муся нежно погладила себя по груди и неожиданно улыбнулась — Нельзя отворачиваться от прошлого. Тем более, шо Петя тогда так вытягивал меня из состояния, так помогал жить…. А у него ж работа, не приведи господь! Ещё эта высшая школа! Начальство обнаружило у Пети талант до розыскной дея-тель-но-сти и перевело его в уголовный розыск, всякую падаль уголовную ловить. И пошла-поехала наша карьера вверх. Особенно во время войны. Целым подпольем руководил. Я тоже не сидела, сложа руки. В сотрудниках не числилась, а просто бегала по городу с поручениями.
— Ой, Мария Ивановна! Так моя мамочка тоже бегала с тайными поручениями от одесского подполья! Она даже пайки получала от партизан, когда они с Веточкой сидели в катакомбах.
— Светочка сидела в катакомбах? Бедная рыбонька! Что ж вы молчали, дорогая!
— Как-то всё не к слову было. Мы обязательно об этом поговорим, обязательно…. А сейчас бежать надо, совсем опаздываю.
С того дня мама и Муся стали подругами. Если Петя не ночевал дома, то с нами ночевала мама. При Пете она стеснялась оставаться. Считала его большим начальником и уважительно называла Петром Абрамовичем.
Больше всего я любила понедельник — мамин выходной. Мама дома отсыпалась, потом к обеду приходила к нам, и они с Мусечкой — так теперь называла мама Мусю, запекали в печке на противне большого кроля и картошечку «в мундирах». Из погреба Муся приносила квашеную капусту с яблоками. Мама пекла румяные пирожки с картошкой и жареным луком. К приходу Пети всё это красиво выставлялось на стол. Петя, загадочно прищуривая один глаз, вытаскивал из-за спины бутылочку «белой», ставил её среди блюд, и обязательно вручал мне красного петушка на палочке.
После обеда я, Муся и Петя разваливались на широком диване, а мама открывала крышку пианино, садилась на кругленький стульчик, пробегала пальцами по клавишам и спрашивала у Пети:
— Чего жаждет душа Угроза?
Все уже знали, что я прозвала Петю Угрозой, и что это ему очень нравится. Он сказал, шо «дытына смотрить в корень». А когда мама рассказала Радибоге про тот корень, он рассмеялся и сказал — «Вернее, устами младенца глаголет истина».
Угроза блаженно улыбался и гладил свой живот.
— Вы же знаете, Лидочка, мою тематику. Давайте не будем портить традицию. «С одесского кичмана»!
Я с нетерпением ждала этого момента. Если сначала Петя попросит «шо ни будь за Одессу», то я тоже выступлю со своим «лепертуаром». Ну, а если Мусичка встрянет первая, то сначала мама споёт все песни про «мисяць» — «Нич яка мисячна», «Мисяць на нэби», потом все арии Наталки и Панночки. Мусичка будет утирать рукавом халата слёзы, а Петя низким голосом Угрозы прикажет:
— А ну, отставить женские синтименты! — это была реплика на мой выход.
К своей реплике я готовилась заранее. Муся разрешила мне для выступлений брать её старую ситцевую юбку. Я подвязывала юбку на талии верёвкой. И когда я подхватывала юбку с двух сторон за подол, и распахивала её в разные стороны, получалось точь-в-точь как у той девушки, что пела по одесским дворам и которой я изо всех сил пыталась подражать.
После концерта Муся заваривала чай с мятой и чёрной смородиной. Петя всегда хвалил мамины пирожки. Чай наливал из чашки в блюдце и громко «сёрбал». Я сидела у мамы на коленях и сквозь сон колдовала, чтоб за столом вдруг появилась Бабуня. И Бабуня всегда появлялась. Она осторожно забирала меня невесомую у мамы, тихонько укладывала на топчанчик, и я счастливая крепко засыпала.
НОВЫЙ ГОД
Новый год врезался в память ярким калейдоскопом.
Раскрасневшаяся Муся с папильотками на голове летала по дому, как угорелая. Ей нужно было всё наготовить, прибрать квартиру, нарядить ёлку, накрыть стол и ещё «навести на себя марафет». Гости должны были прийти к 11 часам вечера. Я была у Муси «на-побегушках», старалась выполнять все её мелкие поручения, не попадаясь под ноги. Мы всё успели к 10 вечера. Муся пошла в тёмную комнатку, включила на маленьком столике настольную лампу перед огромным трюмо. Это старое, упирающееся в потолок зеркало, обрамлённое бронзовыми цветами, всегда пугало меня в полумраке маленькой комнатки, когда я тайно от Муси заглядывала в неё. Теперь при свете лампы всё преобразилось, и я увидела маленькую комнатушку, тесно