Читать интересную книгу Великий Сатанг - Лев Вершинин

Минута — это совсем немало, если есть на что посмотреть.

А потом не менее двух минут можно брести к высокому крыльцу, подниматься по скрипучей лакированной лесенке, наслаждаясь мучительной ватной усталостью в усталых ногах. И пр’гянг-ги, похожие на серых в яблоках белочек, поверещат вслед, прощаясь, когда за тобой закроется высокая, выложенная пластинами перламутра парадная дверь…

Подпирая себя тростью, дон Мигель двинулся по аллее к дому. На пухлых губах играла легкая, несколько саркастическая улыбка. Он все же сумел ответить на хамство, пусть и завуалированное, так, как должно. Простите, господа! Официальные церемонии — только в первые три дня. А потом уж не обессудьте… в конце концов, я — старик, я недомогаю, да и корреспонденция с Гедеона требует пристального изучения и длительного анализа. И они проглотили! Утерлись, хотя были явно недовольны. Престиж сверхдержавы, пусть и бывшей, даже и одного из осколков ее, был по привычке достаточно высок в глазах населения, и всесторонний показ визита явно не противоречил планам администрации.

Нет уж, господа хорошие, увольте!

Ни осмотра верфей в четвертый день визита, ни посещения комплекса точной электроники в пятый, ни присутствия на собрании творческой интеллигенции в шестой, ни, наконец, встречи с финансовыми воротилами не случилось. Дон Мигель не доставил хамам подобного удовольствия. Он, так вас растак и переэтак, не марионетка, в конце концов, и не экспонат из музея восковых фигур…

Накануне дня восьмого шустрые ребята из канцелярии премьера сообразили наконец что-то и не стали присылать программу завтрашних мероприятий. Умники тоже. До куньпингана дошло бы быстрее. Впрочем, куньпинган — животное умное и благородное, не в пример иным людям.

В глубине души Президент сожалел о том, что не забастовал с третьего дня. Не пришлось бы ездить по музеям…

Нет, в посещении Исторического раскаиваться не приходилось. Словно встретившись с молодостью, бродил дон Мигель по прохладным, специально в связи с визитом освобожденным от туристов залам. Он полюбовался фресками Грдж’йола, секреты кисти которого так и остались неразгаданными со времени смерти великого мастера; постоял у величественного саркофага Натадининграта Жестокого, властителя княжества Шкрганниг’хъйе и первого объединителя Дархая и, как в первый раз, более тридцати лет назад, поразился: как же все-таки мал ростом и худ был этот давным-давно почивший ван-туан, сумевший по кровавым ступеням взойти на престол созданной им Империи; прищурившись, попытался разобрать полустертые, залитые в пластик строки эдиктов, подлинно подписанных рукой Гуппалавармана Мудрого, и, уяснив, что «…отныне да не приносят первородных сыновей в жертву, но заменяют их блеющими, лишенными внешних пороков…», подмигнул офицеру охраны, весьма довольный полнейшим отсутствием склероза. Тот, кто на десятом десятке не забыл изученный некогда къа-дархи, тот, можно сказать, еще далеко не потерян для общества!

Он любил этот музей еще тогда, когда он был закрыт для посторонних глаз Палатой Наследия, и, выходя, улыбался, словно вспоминая нечто очень и очень приятное.

Не разочаровала и краткая пробежка по модерновым — много зеркальных стекол и никельного блеска — анфиладам Галереи Современных Искусств. Не чуждый прекрасного, дон Мигель все же скверно разбирался в авангардизме, примитивизме и прочих выкрутасах, в глубине души полагая создателей сих шедевров жертвами сексуальных аномалий. Однако же он весьма и весьма склонен был прислушиваться к компетентному мнению своего личного секретаря, и когда господин эль-Шарафи после одного из несдержанных и, к сожалению, публичных высказываний босса в адрес новаторов позволил себе маленькую лекцию, Президент попритих и даже какое-то время увлекался коллекционированием аляповатых альбомов с никак не доступными его пониманию репродукциями…

– Что это? — спросил он, остановившись перед прелестно уродливым сплетением тел двух куньпинганов с рогами вместо копыт и загадочными выступами на крупах; выступы щетинились крошечными мотками колючей проволоки.

Выслушав длинный и подробный ответ экскурсовода («Композиция „Апофеоз Примирения“, символизирующая…»), почетный гость с понимающим видом покивал и, оставив сдержанно хвалебный отзыв («Особенно композиция „Апофеоз Примирения“…) в Книге Особых Посетителей, с некоторым облегчением покинул прибежище новаторских муз…

И когда уже на пути в резиденцию кавалькада длинных сияющих автомобилей — как, черт возьми, приятно было вспомнить это ощущение после тряских упряжек Гедеона! — остановилась у ворот Музея Катастрофы и Примирения, дон Мигель, погруженный в сладкую полудрему, никак не предполагал, что спустя каких-нибудь десять минут отменное настроение будет испорчено бесповоротно и аж до завтрашнего утра.

Он, собственно, и не пошел дальше второго зала.

Первый же прошагал, почти не вслушиваясь в щебет молоденькой девочки-гида, жутко гордой оказанным доверием и потому старавшейся изо всех сил.

– …подлинные вещи, найденные на развалинах Восемьдесят Пятой Бессмертной заставы, в том числе и фуражка кайченга Ту Самая, — чирикала девчонка, а дон Мигель благодушно покачивал головой, ухитряясь придремывать на ходу. — Эпоха Примирения сделала возможным понимание нами, потомками, трагедии этих людей, искренне любивших Родину, но не сумевших отыскать верный путь к ее процветанию…

Фуражка была вполне как фуражка, разве что подозрительно новенькая.

– …узок был круг соратников принца Видратъхьи, страшно далеки были они от народа, — соловьем заливалась пигалица, указывая на ряд гранитных бюстов, осененных причудливо раскрашенными флагами, бунчуками и штандартами. — Но дело их не пропало даром. Принц Видратъхья растревожил сон Нола Сарджо, Нол Сарджо бросил в массы клич о невозможности сохранения старого строя…

«Где же я это слышал? — краешком сознания подумал дон Мигель. — И при чем тут, собственно, Видратъхья?»

Огненный Принц был не просто известен Президенту; в бытность свою послом, скорее даже дебютантом-послишкой, он по долгу службы имел непосредственнейшее отношение к сложной цепи событий, вынудивших законного наследника бежать в горные джунгли. В оставленном на бюваре письме беглец, в частности, обещал сварить дона Мигеля в кипящем масле сразу же по захвату столицы и восхождении на престол предков. И дон Мигель, нисколько не сомневаясь в том, что этот сумасшедший способен и на такое, отправил долой с Дархая супругу, а сам почти два года держал личный космолет в состоянии полной готовности…

– …и нет оснований отрицать, что основные идеи Юх Джугая были по сути своей глубоко народны, — доносилось до слуха словно бы издалека. — Если бы не режим узурпатора А, организовавшего физическое устранение автора «Доктрины дестабилизации» и подменившего теорию юх так называемыми идеями квэхва, Юх Джугай в ходе своих исканий, несомненно, пришел бы к пониманию необходимости эволюции имперских структур в рамках конституционного процесса…

Почти не слушая младенческого лепета, дон Мигель шагнул через высокий порог второго зала.

И замер, потрясенный.

Посреди широкого металлического постамента в центре помещения высилось изваяние: птица токон, намеренно грубо вытесанная из сплошной глыбы густо-оранжевого камня.

За три дня пребывания на Дархае дону Мигелю не раз уже доводилось видеть символ Примирения, но официозно-сухие или аляповато-сувенирные статуэтки никак не затрагивали душу, разве что забавляли соединением несоединимого.

Здесь же, силою руки и воли неизвестного скульптора, непостижимой властью его таланта, посетителю открывалась подлинная суть всего, что увидел за эти дни Президент.

И когда он осознал и понял, сердце больно напомнило о себе.

Господи! Оранжевый токон!..

Сияющие огни реклам центра — это оранжевый токон.

Растущие словно на дрожжах кварталы новостроек — это оранжевый токон.

Растерянные, потерявшие цель борьбы и веру в победу кучки инсургентов, медленно вымирающие где-то далеко в ущельях Южного Йар’нганг-га, — это тоже оранжевый токон.

Они сумели. Они поняли. Они достигли.

А мы?

Мы растеряли все, — не понял, нет, ощутил Президент.

Демократический Союз. Единая Конфедерация. Почему нет?

Потому что… Единственно возможный ответ. Для дураков.

И в памяти почему-то всплыло растерянное носатое лицо гениального балаболки Рубина, еще двадцать лет назад мечтавшего — да что там мечтавшего? во весь голос вопившего! — примерно о том же самом, о чем без всяких слов сумел сказать неизвестный ваятель…

Боже, неужели нужно было дожить до девяноста трех, чтобы понять?!

Припомнилось некстати: на паритетном документе, сломавшем судьбу злосчастного чудика, в числе иных подписей, разумеется, не в начале, но далеко и не в самом конце, красовалась и его, дона Мигеля, подпись.