фигуры. Похоже, что к ним приставили лишь двоих стражников.
Где-то вдалеке, на площади, собираются люди. Она слышит крики и молитвы, слышит, как воины скандируют свои призывы к богам. Скорее всего, Калхас совершает то самое жертвоприношение, о котором говорил Одиссей. Но где Ифигения?
Клитемнестра раскачивается и падает на колени. Кресло оказывается у нее на спине, песок царапает кожу. Стараясь не издавать ни звука, она подползает к ножу, а затем валится на бок и хватает рукоять кончиками пальцев. Она чувствует кровь на запястьях. Нож плохо заточен, кресло мешает, но в конце концов ей удается перерезать веревки на руках. Вместе с ними она освобождается и от кресла. Лишившись пут, она развязывает оставшиеся веревки, судорожно вдыхает и льет воду прямо на лицо, слизывая с кувшина капли. Снаружи говорят о чем-то стражники, но она не может разобрать ни слова из-за нарастающего гула с площади. Сбросив веревки, она, пошатываясь, силится встать, онемевшие ноги не слушаются.
У нее мелькает мысль о том, чтобы попытаться спасти Леона, но так она лишь выдаст себя. Да и он слишком слаб, почти не дышит. Так что она направляется к выходу в одиночку, сжимая в мокрой ладони тупой нож. Стражники хохочут над чем-то, их смех звучит громко и омерзительно.
Она выскакивает из шатра и наносит одному из них удар в шею сзади. Он валится на землю, как мешок с зерном, и тень оборвавшегося смеха навсегда отпечатывается на его лице. Второму стражнику она сворачивает шею, прежде чем тот успевает вытащить оружие. Без сознания он падает на колени, и Клитемнестра выхватывает из его рук меч. Лезвие легко рассекает кожу, кровь орошает песок.
Хор голосов всё нарастает, каждое слово четко отпечатывается в застоявшемся воздухе. Это песнь жертвоприношения, но Клитемнестра не может расслышать ни мычания, ни блеяния стада. Она спешно прокладывает себе путь между палаток, хотя большинство мужей, похоже, уже собрались на площади. Она пробегает мимо выгребных ям, где опорожняются двое, и устремляется к своему шатру, стараясь, чтобы гул голосов оставался с левой стороны.
Затем раздается крик. Голос ее дочери, отчаянный и напуганный. Она зовет на помощь. Крик доносится с площади. Клитемнестра бросается туда. Ей мешают сандалии: она спотыкается и сбрасывает их. Песок обжигает ноги.
Она вырывается на площадь и видит всё.
Толпу мужей, поющих с закрытыми глазами и обративших лица к небу, словно боги могут их услышать.
Царевича Ахилла – должно быть, это он, – застывшего у алтаря. Его рот кривится, словно он плачет, но рыданий не слышно. А может быть, он и вправду плачет, но его стенания погребены под звуком песнопений.
Рядом с ним стоит Калхас, его перекошенное лицо – маска абсолютного безразличия. Он невозмутимо глядит в сторону мужей, выстроившихся у алтаря.
Агамемнон. Одиссей. Идоменей.
И Диомед. У него в руке сияющие волосы Ифигении. Он оттаскивает ее от Калхаса и Ахилла и волочит по земле в сторону жертвенника. Всё ее платье в пыли, она царапается, впивается ногтями в руку Диомеда, пытаясь освободиться.
– Отец! – выкрикивает она. – Прошу тебя, отец!
Клитемнестра бросается ей навстречу, стремительно, как львица. Некоторые из мужей расступаются, другие, наоборот, пытаются преградить ей путь. Она бьет и режет их кинжалом, одного за другим. Они извиваются на земле, как бесполезные насекомые.
Она почти успевает добежать до жертвенника, но в этот момент Агамемнон и Одиссей оборачиваются и видят ее. Нож в руках Агамемнона сверкает на солнце, камни на рукояти ловят раскаленные лучи. Одиссей качает головой.
Клитемнестра вырывается вперед, чтобы перерезать их предательские глотки, но в этот момент кто-то хватает ее за волосы и резко тянет назад. Она падает на землю. Пытается опереться на руки, чтобы вернуть себе равновесие, но ей тут же ломают пальцы.
– Ифигения! – зовет она. На мгновение дочь перестает кричать и метаться и обращает к ней лицо. Их взгляды встречаются.
Клитемнестра чувствует удар в спину и понимает, что вот-вот потеряет сознание.
Но пока ее дочь исчезает, а всё вокруг погружается во мрак, она думает: как?
Как такое страдание может не убить?
Часть четвертая
Клитемнестра, сестра моя,
Мне сказали, что ты хотела умереть, но я не поверил. Едва не приказал высечь гонца прямо в мегароне, когда он произнес это. «Моя сестра никогда не сделает ничего подобного, – ответил я этому глупцу. – Вы не знаете ее». Мне сказали, что ты отказалась от еды, отказалась от воды и не пускала никого в свои покои. Мне сказали, что ты существовала где-то между жизнью и смертью.
Если это правда, то ты должна остановиться. Мы росли, думая, что понимаем смерть, но это не так. Мы состязались в гимнасии, охотились вместе с Тиндареем, видели, как секли людей. Иногда секли и нас самих. Нас морили голодом, били, отчитывали и побеждали, но мы всё равно верили, что самый сильный никогда не умрет. Или самый изворотливый. Но мы ошибались. Наш брат был самым изворотливым из всех, кого я знал, но его убили. Тиндарей был силен, сильнее большинства мужей. Когда он состязался в гимнасии, спартанцы чествовали его, а я смотрел на него и был уверен, что его никому не одолеть. И всё же он умер.
Ты не в силах ничего поделать со смертью, как и не в силах ничего поделать с болью. Боги преследуют тех, кто оказывается слишком богат, красив или счастлив, и обращают их в пыль. То же самое я сказал Елене много лет назад, когда мы возвращались в Спарту из проклятой Афидны. После того, что Тесей сделал с ней, она хотела умереть. Она сказала мне, что не в силах вынести такую боль и такой позор. Я ответил, что ей нечего стыдиться и что смерть неизбежна, но ее время еще не настало.
Теперь я говорю это тебе. Твоей дочери больше нет, но ты должна вернуться к жизни.
На свете нет никого могущественнее женщины с сильной волей. Ты всегда была именно такой и должна оставаться такой, что бы с тобой ни делали. Мужу проще быть сильным, потому что от нас этого ждут. Но несломленная, непокорившаяся женщина достойна восхищения.
Феба и Гилайера шлют тебе свою любовь. Малыш Фебы и Кастора растет ловким мальчишкой, и моя дочь не отстает от него. Мне кажется, она очень похожа на Елену, но волосы ей достались от Гилайеры. Гермионе очень недостает матери, но я