Да, хотелось, но она и представить себе не могла, чтобы эта сила направилась на него, ударила, добавляя боли. Это было просто невозможно, даже независимо от ее воли. Марина хорошо помнила растерянность, охватившую ее, когда она смотрела на его склоненную голову. И вспышку, пронзившую ее потом, когда вся его боль перелилась в нее… Как это произошло, почему, что связало их так странно и неотменимо?..
Она хорошо знала, что такое магическая связь – та, например, что устанавливалась у бабушки с мужиками, когда она лечила их от запоев. Да и сама Марина чувствовала подобное – множество тонких, трепещущих нитей, которые вдруг протягивались между нею и какой-нибудь незнакомой прежде фотографией…
Это было в ней всю жизнь, и это она считала в себе самым главным и даже использовала – стараясь, чтобы не во вред. Но то, что произошло сегодня в казино, произошло как-то иначе, вне всего, что она в себе знала. И Марина в задумчивости шла по вечернему Ленинскому, пытаясь понять, что же это вдруг появилось в ней.
Она бродила по городу долго, до темноты, – может быть, надеясь, что Москва сама поможет ей понять это новое, неожиданное? Но город, сквозь вечерний уличный шум, был по-прежнему тих для нее, тих и безмолвен.
И гладь пруда серебрилась в тишине, когда Марина подошла наконец к дому у Патриарших, чувствуя, как гудят усталые ноги.
Алексей стоял у подъезда, плечом прислонившись к стене. Марина издалека заметила его в неярком свете фонарей – и остановилась невдалеке от него, за деревом, не зная, идти ли дальше. Она действительно не знала, что за чувство поднимается в ней, когда она видит его, и что ей делать с этим чувством?..
Лампочка над подъездом высвечивала его лицо, и Марина видела, что он думает о ней. Впрочем, она знала об этом и не видя.
Алексей поднял глаза, и она пошла вперед, навстречу его взгляду, которого не могла разгадать.
– Ты давно здесь, Алеша? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал как можно более спокойно, скрывая ее растерянность.
– Я сразу пришел, – ответил он, помолчав.
Марина понимала, что оба они хотят сказать больше, чем вмещают в себя слова, – и оттого слова получаются особенно обыденными, тусклыми. Но то, что связывало ее с Алексеем, не ушло и даже не ослабело, это она чувствовала ясно. Она не ощущала его боли, но только потому, что боли и не было теперь в нем. Хотя и спокойствия не было: весь он был взбудоражен, взволнован, и даже брови его вздрагивали у самых висков.
– Марина, я не знаю, что тебе сказать, – произнес он наконец. – Прощения просить – и то не решаюсь…
– Но за что же – прощения? – Марина попыталась казаться удивленной. – Все было нормально, и зал красивый, и я даже выиграла что-то… Но, правда, устала. Я пойду, Алеша, спокойной ночи.
Алексей опустил голову.
– Мне… не приходить больше?
Голос его прозвучал так глухо, так безнадежно, что Марина на мгновение остановилась в дверном проеме, словно хотела что-то сказать ему. Но – не сказала, и вошла в подъезд.
«Я от одной растерянности обидела его! – стучало у нее в висках, когда она поднималась по лестнице, на ощупь открывала дверь – лампочка, как всегда, не горела. – Я все равно что ударила его – и за что? От собственного смятения… Он ли в нем виноват?»
Не раздеваясь и не включая свет, Марина сбросила туфли и прилегла на диван. И мысли ее были все о том же: что произошло сегодня между ними, что сотрясает ее душу сильнее, чем токи неведомого, к которым она привыкла?
Марина прикрыла глаза, но мысли не отступали, только отсчет времени смешался в темноте, и она не знала, как долго пролежала вот так, не засыпая.
Когда она открыла глаза, Алексей стоял перед нею, в двух шагах от дивана, словно не решаясь сделать эти последние шаги. Марина не задернула штору, и свет фонаря освещал теперь всю его фигуру, и лицо его, и вздрагивающие губы.
– Я… дверь не заперла? – пробормотала Марина, садясь на диване. – Алеша, что случилось?
– Я больше не могу… – произнес он так тихо, что голос его казался бы шепотом, если бы не горечь и страсть, шепотом невыразимые. – Извини, у меня же ключи были, я теперь оставлю… Но сейчас – не могу, Марина! Как подумаю, что больше тебя не увижу…
Она хотела что-то сказать, но тут он сделал эти два шага, разделявшие их, и сделал так стремительно, так неудержимо, словно крушил на своем пути невидимую стену. У него было такое лицо, что Марине показалось: сейчас он упадет на колени перед нею; она даже протянула руку, чтобы его удержать. Но он сделал совсем другое – неожиданно, мгновенно!
Не дав ей произнести ни слова, не дав подняться с дивана ему навстречу, Алексей наклонился над нею. И тут же Марина почувствовала, как его губы приникают к ее губам, обжигают поцелуем, и одновременно – руки его касаются ее плеч, груди, сжимают так, что в глазах у нее темнеет…
Она не помнила, что было потом – он ли опустился на колени, ее ли поднял к себе – но она вскрикнула от того, как сильно он прижал ее к груди.
Алексей вздрогнул от этого испуганного вскрика, но не оторвался от ее губ. Марине показалось, что он захлебывается поцелуем, как может захлебываться водой путник, из последних сил добравшийся до колодца в пустыне…
Ей больно стало от поцелуя, и губы его показались ей безжалостными.
– Не надо, Алеша, прошу тебя! – почти простонала она, пытаясь вырваться из его железных объятий. – Зачем же ты так, не надо!
– Прости, не прощай, сил нет больше! – Она никогда не слышала, чтобы голос у него был таким – рокочущим, прерывистым и хриплым. – Все равно, все равно теперь… Марина, Ма…
И поняв, что удержать его невозможно, что этот вихрь не остановить, она перестала сопротивляться, обмякла на его груди.
…Он не разделся, даже пиджак не снял. Марина чувствовала, что каждая минута бьется в нем, и он не хочет потерять ни минуты. И это было все то же – жажда путника у колодца и обманчивость утоления…
Алексей целовал ее, ни себе, ни ей не давая вздохнуть, губы его горели как в лихорадке, и Марина чувствовала, даже сквозь одежду, как обжигает его тело. Она не только никогда не видела его таким – она даже представить не могла, что он может быть таким, что в нем может гореть и биться такой огонь.
Теперь они стояли у дивана, и Марина чувствовала, как его рука обнимает ее за талию, скользит ниже, прижимает все сильнее – прижимает колени к коленям, бедра к бедрам… Свободной рукой он приподнимал ее подол – жалкую преграду для его поднимающейся плоти. Она снова попыталась освободиться, отстраниться, но он напрягся весь, каждым мускулом – и не отпустил ее.
Марина почувствовала, как колготки паутинкой рвутся под его пальцами, и ей показалось, что сейчас он швырнет ее на диван и навалится сверху, разрывая ее всем собою так же, как его пальцы разрывали паутинчатую ткань. Но он по-прежнему стоял, прижимая ее к себе – то ли боясь, что она вырвется от него, то ли жалея даже тех секунд, которые нужны были, чтобы упасть на диван…