крупные невидимые царапины, но ноющие и саднящие при малейшем прикосновении порезы сохранялись на юношеском лице в течение долгих месяцев после встречи. Было и больно и жутко одновременно, а потому парень поспешил коротко согласиться и избежать этого изучающего недоброго взгляда.
Они шли. Достаточно долго, огибая одну улицу за другой, теряясь в бесконечном множестве развилок и поворотов под охраной тусклого фонарного света и чужих голосов запоздавших прохожих. Кто-то из них жаловался в телефонную трубку, излишне жестикулируя из-за, видимо, испорченного пирога с черникой для ужина; одна женщина в несколько измятом темно-синем пальто что-то напевала себе под нос, легонько раскачивая в правой руке связку ярких, как солнечные крошки, апельсинов; другие проходили мимо, потирая озябшие руки или кашляя в вовремя подставленные ладони — мир жил в неугомонном движении даже поздним вечером, когда, казалось бы, все уважающие себя приличные люди пьют чай и неспешно обсуждают политику. Юноша всегда не понимал их, и, когда отец в честь приезда какого-нибудь кузена брал его на вечернюю прогулку, думал про себя: «Какие они смешные! Разве это не скучно — проводить вечера в четырех стенах, как в большой человеческой клетке? Тратить их на ненужные разговоры или чтение, на карты, телевизор и прочую бессмысленную чушь, зная, что там, за окном, убегает жизнь в шуме автомобилей и свете ночных огней, проносится мимо, растворяясь в свежести вечерней суеты города? Разве не лучше будет идти вдоль бесконечной асфальтированной дороги, ощущая исходящий от земли жар, и смотреть на звезды, запутавшиеся в клочках темного неба, упросить папу купить еще одно мороженое, «последнее в твоей жизни», но быть уверенным в том, что таких рожков будет сотни и десятки тысяч самых разных и вкусных. Шагать по улице, уплетая лимонное желе или пломбир с шоколадной начинкой и слушать, смотреть, удивляться тому, как все просто и в то же время странно в этом засыпающем дне уходящего лета». Так и сейчас в окнах безмолвных домов вспыхивал свет, переплетались в танце лишенные лиц тени, а два парня пробирались навстречу ледяному ноябрю к чему-то недостижимому, сохраненному в одних только мысленных образах. Чем больше они углублялись в темные закоулки Бостона, тем пустыннее становились улицы, темнее путь, а Джон все больше и больше горбился или вжимал голову в массивные плечи — Джек этого не мог разглядеть, следуя за парнем и видя перед собой разве что очертания ссутуленной спины.
— Почти пришли, — откликнулся он, и Дауни позволил себе один-единственный облегченный вздох, тут же исчезнувший в воздухе в виде белоснежного облачка пара. Они прошли еще немного вперед, пока между невысоких построек, напоминающих больше гаражи или заброшенные кладовые, не показалась цель их позднего путешествия. Воткнув металлические болты-лапы в землю, наполовину утонув в ворохе никем не тронутых листьев, слипшихся с грязью и травой в единую отвратительную массу, прятался старый автомобиль без колес, но с ободранными бежевыми дверями. Эта громадина, затесавшаяся в скопление ржавых крыш и тяжелых замков, казалась чем-то ненастоящим и неестественным, будто кто-то случайно нарисовал на листке бумаги лишь очертания — небрежно черканул острые края, вывел корпус, лишенный плавных изгибов, грубым штрихом обозначил квадратики окон — и вот эскиз ожил перед изумленными глазами художника, такой, каким он и был изображен точеным карандашным грифелем, со все небрежностью и незатейливостью. Джек смотрел прямо перед собой и не мог выдавить не единого слова, застыв в нерешительности перед сплавленными между собой кусками металла с запеченным внутри, но наверняка уже изжившим свой век, двигателем. Картер почесал затылок и усмехнулся в пустоту вечера:
— Да, знаю, о чем ты подумал. Но не относись к этой малышке так серьезно. На самом деле за долгие годы благодаря ей спаслась не одна жизнь. Раньше она принадлежала моему отцу, пока какие-то уроды не открутили нам колеса и не скрылись в неизвестности — если бы видел хотя бы пятки этих подлецов, догнал бы и… Словом, вряд ли эти ребята смогли бы после унести еще что-нибудь в своей жизни. А так место отличное. Знал бы ты, сколько народу засыпало в свое время на этих сидениях…
Джек дунул на окоченевшие руки и вдруг ясно представил все то, о чем парень поведал ему в нескольких фразах. В истерзанном воображении появились новые картины, сменяющие друг друга одна за другой, как кадры старой фотопленки в мерцающих лучах проектора. Он увидел этот же автомобиль, только чуть более новый и свежий, поставленный заботливо на четыре белоснежных кирпича, и почувствовал летний жар, который тут же охватил тело, бережно обнимая продрогшую спину — а внутри трое мальчишек, и случайный прохожий заметит лишь темные тени растрепанных голов. Улыбнется каким-то своим мыслям и пройдет дальше, так и не узнав, что дети прислонились к холодной коже и шепчутся о чем-то, передавая друг другу бутылку ледяного лимонада, а иногда просовывая руку в огромную пачку с конфетами, чтобы бросить очередную тянучку в рот и снова стать частью прерванного разговора. Дауни подошел ближе, заглядывая внутрь салона через темное стекло задней двери, и вообразил на миг нечто другое: живо перед ним появились те же юноши, но года на два или три старше. Вот они раскладывают в центре салона стопку разноцветных карт, замасленными пальцами извлекают из карманов мятые купюры, блестящие и уже потемневшие монеты, болтики, значки, металлические шарики и прочий хлам, судьба которого определится здесь же под жадными глазами каждого из игроков.
Взгляд на сиденья — ведь, наверняка, Картер приводил сюда своих самых податливых подруг, которые если и не умны или искренни, то чертовски хорошо целуются и смешно надувают подкрашенные губки. Джек перевел затуманенный взгляд на своего спутника, возившегося с ключами у водительской двери, и представил, как тот сливался в едином движении с прекрасными девушками, каждая из которых считала себя особенной и незаменимой, не понимая и не догадываясь даже, сколько потерявших значение слов услышала эта самая машина, сколько блаженных мгновений и секунд успела впитать в себя, и все это время смиренно молчала, не в силах поведать миру о происходящих внутри нее историях. Как женские острые ногти оставляли на кожаной обивке рваные борозды, будто отметины собственника, обозначающие его давно забытое присутствие; а в скрытых от даже самых внимательных глаз щелях и лазейках — память десятилетий, сохранившаяся в куче оберток, пепла, пыли, зацепившихся за угол темных и светлых волос, обрывков бумаг и изорванных краях пропускных билетов… И эта самая машина бережно хранила каждую забытую или намеренно оставленную там вещицу, смиренно оставаясь