променял на подобное настоящее. То же случится и с плохими мыслями. Картинки распростертой в гробу женщины повлекут за собой другие, к примеру, образ памятного воскресного обеда или приготовление рождественского печенья холодным вечером — все оставит тебя, и ты впервые вздохнешь полной грудью, если сможешь дышать.
Только твои слова могли что-то изменить, и посмотри теперь, к чему они привели. Ты сидишь в собственной грязи, никому не нужный и всеми покинутый. И ОНА в скором времени тоже уйдет. Сказав непоправимое, ты прогнал рыжеволосое создание прочь — ей придется покорно уйти, потому что она не решится тебе перечить. Но и забыть долго не сможет. Будет носить горечь в себе, и каждое твое слово, отданный кусочек пудинга в том кафе, уют во время просмотра фильма поздней ночью, взгляды, эмоции — она все выдержит, уж поверь. Запихнет в себя и примнет что есть сил маленькой ножкой, смиряясь с болью и осознанием неизбежности. Она заберет с собой все, что принесла в твою жизнь, и последнее, что тебе удастся увидеть будет не самым радостным моментом из числа пережитых. Не будет громкого скандала или душераздирающей ссоры с криками и проклятиями, по сути бессмысленными и никчемными. Не будет жалких просьб и заливистых истерик. Ничего. Она просто уйдет так же тихо и незаметно, как и появилась, растворится, подобно утренней росе, и не оставит после себя даже самого маленького намека. Но ты еще долго будешь смотреть в ту сторону, где случайно промелькнет знакомая рыжая копна; судорожно оборачиваться, услышав краем уха такой привычный и родной смех; задерживать дыхание и ненавидеть себя раз за разом, только почувствовав где-то в воздухе аромат чая или полевого мака, потому что с ними она и исчезнет из твоей обреченной жизни.
Джек сидел на полу, уныло глядя на разбросанные вокруг сладости, и чувствовал опустошение, отвращение, грязь. Хотелось дать себе крепкую пощечину, разукрасить нахальное лицо этой позорной отметиной, встряхнуть хорошенько несчастное рыхлое тело и… бросить в сторону, ужаснувшись и мотая головой в попытке забыть увиденное зрелище. Потому он и замер в глубокой задумчивости, вздрогнув от громкого и резкого хлопка входной двери.
Рэйчел выскочила в ледяную осень и больше не сдерживала слез, позволяя вырваться из груди отчаянным стонам, смешаться с грязным воздухом Бостона… Этот пронзительный вскрик разрезал напополам тишину спящих в раздумьях улиц.
Глава 23
— Я столько хочу рассказать тебе, ты даже не представляешь — а не могу. Словно что-то внутри меня не разрешает этого сделать, но ведь мне хочется, без этого плохо и грустно на душе, и кажется, я сейчас заплачу. Но помнишь, что мама говорила нам каждый раз, когда мы с тобой случайно ссорились или падали, разбивая в кровь коленки и царапая локти? Она запрещала рыдать, ведь настоящие леди не плачут даже тогда, когда им это очень сильно нужно и важно — они должны смиренно молчать и только для вида пустить маленькую слезинку, чтобы глаза стали чуть больше, а мы лицом походили на печально-прекрасных кукол…
— Брось, милая, ты не должна…
— Но я не хочу быть похожей на какую-то куклу! Это же куски пластика, у них все ненастоящее: нарисованные глаза, приклеенные соломенные волосы и наполненные воздухом конечности, искусственные надутые губки и бездушная улыбка вместо искреннего счастья — разве я могу быть такой? Пустые изнутри, конечно же, они не могут плакать, да им это и не нужно вовсе. Стоишь на витрине и не переживаешь из-за всяких друзей, которые предательски разбили твое сердце и заставили мучиться, а только провожаешь кошельки покупателей веселым взглядом и ждешь, пока тебя с этой полки снимут и поставят в другое место, затем в третье и четвертое, и так до бесконечности. Потому куклы не грустят, а мне… грустно.
Маленькая девочка с огненно рыжей копной, собранной в аккуратную плетеную косу, растянулась на кровати перед недоуменно глядящей на нее сестрой и тихо зарыдала, ни говоря поначалу ничего, а только вытирая красные глаза кулачками и бормоча про себя что-то непонятное. В этот холодный ноябрьский вечер Хлоя собиралась немного почитать или быть может даже посмотреть фильм, брошенный на середине еще в прошлую пятницу, но… не смогла даже сдвинуться с места, а тем более возразить, услышав тихие детские всхлипы. Она осторожно положила голову Рэйчел себе на колени, не менее заботливо и по-хозяйски провела пальцами по сотрясающейся от всхлипов голове, а затем принялась ловкими движениями распутывать перекрещенные в витиеватом узоре пряди. И, стоило только основанию косы ослабнуть и рассыпаться рыжим ливнем по хрупким вздрагивающим плечам, юная Робертсон не сдержалась и быстро-быстро заговорила, то переходя на едва слышный шепот, то снова смешивая слова с очередным потоком горячих слез:
— Это же несправедливо, правда, когда человек, которого ты так сильно любишь, делает тебе очень больно. Но одно дело, если ты влюблен в него и им восхищаешься, чувствуешь только это и ничего больше, а есть другое, еще более сильное и непонятное. Что делать с привязанностью? Ее ведь нельзя убить внутри себя, не получится заглушить даже съеденной после обеда банкой сладкой шоколадной пасты… Знаешь, я ведь раньше никогда не думала, что шоколад не способен решить всех твоих проблем разом. И это ужасно, Хлоя, просто отвратительно, потому что я сидела в школьной столовой в полном одиночестве, ела ложку за ложкой, но впервые не чувствовала вкуса; не было больше восторга, какой обычно случается, стоит сделать что-то запрещенное или прежде недосягаемое, а теперь доступное. Нет, только не подумай, что я сейчас вру и специально выдумываю, чтобы ты меня пожалела, но… Шоколад, Хлоя. Когда это не помогало?
Девочка снова всхлипнула и перевернулась набок, так, что блондинка едва успела отстраниться от уже распущенных локонов, которые теперь просто держала в руках и успокаивающе прочесывала длинными пальцами. Малышка смотрела на свое хмурое выражение в настенном зеркале и думала, почему она так изменилась за эти ничтожные пять минут. Ведь мгновения назад зеленые глаза светились нескрываемой радостью и весельем, веснушки горели, подобно разбрызганным неловким движением пятнам краски — она отчетливо помнит, как бежала по лестнице вверх, затем перешла на неуверенный шаг и тут будто все разом переменилось. Восторг мигом исчезл, не оставив после себя напоследок даже легкой улыбки или учащенного сердцебиения, ушел незаметно, тихо, будто не появлялся вовсе. Огонек глубоко внутри погас, и Рэй сама не заметила, как на глаза навернулись непрошенные слезы, щеки побледнели, а линия губ метнулась книзу.
Она поняла это