После ужина я надела тапочки, прикрыла глаза специальной повязкой — то и другое находилось в косметичке, которую выдавала авиакомпания, — и попыталась уснуть. До сих пор я спала только в кровати, лежа, поэтому попыталась улечься на кресле. Мой брат прекрасно там поместился и заснул среди ублаготворяющего мерцания ночных ламп, встроенных в ручки кресел, и уютных озер света, сияющего над одинокими читателями. Я все старалась поджать ноги, как те многослойные хитроумные проволоки, которые нужно правильно сложить, чтобы решить головоломку. Наконец я перекинула ноги через ручку братикова кресла; если бы он проснулся, то, конечно, издал бы вопль протеста, и, наверное, начался бы пограничный конфликт. Но сейчас это было безопасно, и я уснула.
Мы проснулись при ярком свете; нам принесли махровые полотенца и апельсиновый сок. Капитан сообщил, что мы приземлимся в аэропорту Хитроу через двадцать минут, и что местное время — 7 часов 25 минут утра. Брат скушал завтрак и подобрал еще пару вещиц с подносика. Мы сняли принадлежащие авиакомпании тапочки, надели свои башмаки, почистили зубы прикольными зубными щетками, которые собрали из двух половинок, лежавших в пластиковом футляре, и выглянули в иллюминатор, высматривая землю. Англию.
В Хитроу мы отшагали целые мили коридоров. У папы было такое правило, что ты должен сам тащить свою ручную кладь — не чемоданы, сданные в багаж, а то, что ты взял с собой: игрушки, сумочки, косметички — и нести за нее полную ответственность. Мне это казалось справедливым и разумным, и в корне пресекало всяческое нытье типа «понеси меня», «понеси это» и тому подобное. К тому же я была горда, что несу груз, равный собственному весу. На таможне человек с английским акцентом спросил у отца, совершает ли он деловую или увеселительную поездку, и папа ответил ему кратко и вежливо. Он часто задирался, но, поскольку служил в армии, то всегда знал, когда этого лучше не делать. Я никогда не видела, чтобы он насмехался над кем-нибудь со стороны — будь то стюардесса или регистратор у стойки — короче, над человеком, который не мог искренне посмеяться и порадоваться шутке. Он потрясающе разбирался в подобных вещах. Он никогда не подтрунивал над посторонними — в крайнем случае приглашал их посмеяться вместе. И нам никогда не приходилось краснеть от стыда, как другим детям, чьи отцы отваживались шутить на публике. Таможенный служащий поставил штамп в наши паспорта, и мы продолжили путь.
Встали в очередь на стоянке такси, чтобы отправиться в гостиницу. Наконец, уселись во вместительную черную машину, шофер которой терпеливо ждал, не сигналя и не крича: «Ну давай, Мак, пошевеливайся, педаль справа», — как в Нью-Йорке. Отец поднял руку и дотронулся до верха машины, словно благословляя. Отцу нравятся высокие потолки — в лондонских такси, в хороших квартирах — и все, что не соответствует стандарту, он воспринимает, как личное оскорбление. В пристройке к Красному дому, которую спланировала моя мать, он доставал рукой до потолка, мрачнел и разражался бранью всякий раз, как входил в комнату. Кажется, каждый раз, когда мы за время этой поездки брали такси, он дотрагивался до потолка и замечал, какие чудесные в Лондоне машины. Я съем свою шляпу, если он не проделывал то же самое, вплоть до последнего жеста и слова, в прошлом году, когда ездил в Лондон со своей новой женой.
Мы вышли из такси у отеля «Кадогэн» на Слоан-сквер. Напротив — небольшой ухоженный парк, весь сияющий в ярком утреннем солнце. Отель был не такой большой, как тот, к которым я привыкла в Нью-Йорке; он больше походил на старые, уютные особняки в Верхнем Ист-сайде, с его ярко начищенной медью и восточными коврами в отличие от внушительных светильников и целых полей плюшевой обивки в «Плазе». И то, и другое мне очень-очень нравилось. Не понравился мне только похожий на птичью клетку лифт, на котором мы должны были подняться в наш номер на третий этаж. Я никогда такого не видела, и когда лифтер отодвинул складную дверь, чтобы нас впустить, я остановилась, как вкопанная. Я внезапно и со всей очевидностью поняла, что нет абсолютно никакой возможности заставить себя войти. Норовистые лошади, нацисты — нет уж, с меня довольно. Думаю, я стояла, загораживая проход, достаточно долго, чтобы лифтер стал поглядывать на меня с нетерпением, этак пристально, свысока, как только британцы могут смотреть, когда им придет охота. Я просто сказала: «Не могу». Отец не упрекнул меня ни единым словом; он только сказал лифтеру, что мы предпочитаем пойти пешком, и мы потащились по лестнице с чемоданами и прочим, словно вдруг застыть на пороге лифта — самая естественная в мире вещь. Иногда отец воспринимал нормальный мир шиворот-навыворот, вроде Алисы в Стране чудес, и это было удивительно. Он был единственным, кто, по крайней мере, не пытался уговаривать меня более или менее терпеливо: «Ах, милая, не глупи: тут нет ничего страшного».
Когда мы поднялись, носильщик открыл нам наш номер, и мы с братом направились в комнату с двумя кроватями. Папа последовал за нами и махнул мне рукой, чтобы я шла дальше. Мне предназначалась отдельная комната. Без моего ведома он мне заказал отдельный номер, а они с братом разместились в двухместном. Он изрек деловым тоном, что я уже достаточно взрослая, чтобы иметь собственную комнату. А мальчики как-нибудь потеснятся. Так или иначе, мы с братом почувствовали себя особенными.
Мне досталась прелестная комната. На обоях — голубые цветочки, прямо в комнате — раковина с тугими белыми льняными полотенцами. Наверное, впервые в жизни я умылась с охотой. Уселась на кровати, возле окна, и стала смотреть в парк. Он был зеленый, зеленый, зеленый. Я никогда не видела ничего подобного. Он не был пыльным, как нью-йоркские парки, или диким, как поляны в Нью-Гемпшире, или искусственным, как засаженные бархатцами садики у банков, или у судов, или на островках безопасности. Он зеленел роскошно, трепетал каждым листочком; каждое растение, каждый цветок переполняла сила; эти зеленые кущи кувыркались и хохотали, как дети на переменке, а не выстраивались в шеренгу, как солдаты. И все же во всем царил приятный для глаза порядок: каждому растению хватало места, чтобы раскинуть крону, не тесня при этом соседа. На прелестных зеленых лужайках выделялись островки и отмели цветов — на этом просторе покоился глаз, отдыхали ум и душа.
Мы отправились в Сент-Джеймсский парк и кормили там уток, поражаясь их разнообразию и успешно различая их с помощью плаката, где были обозначены водоплавающие птицы Англии: администрация парка очень продуманно поместила его здесь для всех, кто интересовался подобного рода вещами. Мэтью кормил арахисом маленьких, упитанных черных белок, дальних родственниц наших, американских — больших и серых.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});