не так значительна.
Внутри монастыря совершенное запустение; дождь беспрепятственно льется сквозь крышу церкви и келий; только игуменские комнаты недоступны для него; они отделаны роскошно.
Тисьмана стоит между высокими и до того стеснившимися горами, что из монастыря видна только узкая полоса неба. Единообразны, унылы здесь дни и ночи. Взойдет солнце из-за горы, пройдет указанный ему короткий путь, соберет мало-помалу тени с земли и скроется за другую гору; за ним выйдет месяц на смену; потечет своим путем и так же скроется; явятся звезды и поблекнут. Здешняя братия ничего больше не видит. В год забредет сюда человек, другой, избегая негостеприимного крова Тисьманы. Окружающая природа дика и враждебна человеку, который невольно должен обращать взоры свои к небу.
Вообще, горы бассейна вод реки Жио или Шиля, как называют ее немцы, весьма утесисты, неприступны. Переезжая, из Тыргужио в Баю-д’Араму, мы оставили их в юго-западе. Здесь горы представляются взволнованным морем, возвышаясь в беспорядке отдельными купами, как это всегда бывает там, где они не распределены по грядам бассейнами больших рек.
Отсюда же на запад видны отроги Карпата Банатского. Самое худшее то, что поднявшись на самый хребет и видя у ног своих прекрасные и богатые деревни Трансильвании и Баната, которые так и манят к себе ваше усталое тело и голодный желудок, вы не можете спуститься к ним, потому что на всем пространстве от Орсовы до Вулкана нет таможни и необходимых ее принадлежностей, и вы хоть умрите в горах, вас не пропустят через кордон, а в случае вашего покушения, станут по вам стрелять как по куропатке. Таким образом, взобравшись на вершины гор и осмотрев их покатости, мы должны были возвращаться на валахскую сторону, хотя другим, но чаще еще худшим путем, чем первый.
Между тем, август был на исходе. Становилось скучно и тяжело. Многое пригляделось, другое представлялось в гадком виде. Небо стояло грязное, покрытое клочкообразными тучами; молнии переливались по ним, вздрагивая как зарево; казалось, небо мигало спросонья. Полуобнаженные зноем и долго продолжавшейся засухой, деревья стучали своими прутьями, словно скелеты костями. Дождики перепадали беспрестанно и надобно было поневоле искать убежища в горных деревушках, где нищета и неопрятность являлись в эту пору еще отвратительней. Обыкновенную и единственную пищу крестьянина составляет мамалыга, род крутой каши из кукурузы; но иные не имели и этого, варили крапиву, прибавляя в нее несколько соли и питались ее густым наваром.
Была пора, когда дикие кабаны сходят с вершин на осеннее и зимнее кочевье, и мы встречали нередко по десятку кабанов вместе. Медведи в это именно время совершают свои путешествия в долины, приближаются к самим деревням и воруют кукурузу и сливы: тут начинаются их похождения и мы в каждой деревне слышали несколько анекдотов. Третьего дня медведь, вероятно, голодный или слишком самонадеянный, вскочил на спину буйвола и глубоко впустил в него когти, надеясь побороть его и расправиться по своему; но сильное животное устояло; страха ли ради или руководимое инстинктом, оно пустилось, что было сил, в деревню. – Медведь оробел; влекомый буйволом, он тщетно силился освободить из его толстой кожи свои когти и был принесен на спине его в самую деревню, где, лишенный всяких средств обороны, погиб под кольями и кочергами крестьян, словно осел какой. – Вчера несколько ребятишек увидели медведя на верхушке дерева, лакомящегося сливами и подняли страшный крик, но медведь не испугался, продолжал кушать и по временам кидал сливами в убегавших мальчишек, – этакой шутник! Само собой разумеется, когда сбежался народ, он убрался восвояси. – Здешние медведи довольно смелы; по свойственной им смышлености, они догадались, что крестьянам строго запрещено иметь всякого рода оружия, и издеваются над их кольями и рогатинами. – Казалось, и другие звери меньшего разряда встревожились от приближения ненастья: оленей я не видел в течение целого лета, а тут попались мне два в один день. – Дикие козы, каприоли, встречались также часто.
Очень скучно. Днем намокнешь как губка; скользишь и спотыкаешься на всяком камне; гряды гор, одетых где сверху, где снизу лохмотьями туманов, являются в каком-то уродливом виде. Слышно было над собой веяние крыльев дунайской лихорадки. Вечера и ночи становились длинны.
– Цыган, говори сказку!
Цыган говорил такую дичь, что не было возможности слушать; то цыганка у него оседлала месяц и поехала по ту сторону неба, а потому ночью темно; то какой-то король взял на целую осень солнце напрокат, и потому холодно днем.
Я силился доказать себе, что в Петербурге в это время еще хуже. Люди играют в одном из клубов или дома, проигрывают наверное и очень сердятся. На улице небо спустилось до самых плеч бедных чиновников, которые тащат клочки его в свои канцелярии и потом сильно чихают от насморка и от разного рода отношений и предписаний. – На семейных вечерах разыгрывают концерты, от которых уши слушателей вытягиваются в длину ослиных, но от страдания, а не от восторга. У N литературный вечер и хозяин читает рассуждение о том, когда омега введена в греческую азбуку и по какому случаю? Гостям сильно хочется есть, а они должны выражать явные знаки удовольствия и удивления. На Александринском театре играют трагедию, которой главная роль выполняется Т-м и так далее. Как не рассуждай, а все-таки больно и досадно. Дым ест глаза. Дождь сочится сквозь крышу и падает прямо на постель, то есть, на сено, прикрытое войлоком. Термометры и барометр валяются, почти все в дребезгах. Платье изорвано; тело избито о труд и камни; жаль тела: пригодилось бы для чего-нибудь лучшего. Скоро ли исход!
Вот самое удобное время писать рассуждение о цыганах, которое я давно собирался сделать и которое конечно никогда не сделаю. – Когда я был в Университете, профессор прав читал нам со своей кафедры двенадцать лекций сряду о цыганах вообще и о правах их в особенности. Не знаю, какие права отыскал он у цыган, но помню, что все двенадцать лекций были посвящены исключительно изысканиям о происхождении цыган; в заключение последней, он торжественно произнес: «Господа! Из всего вышесказанного, вы видите ясно, что происхождение цыган теряется во мраке неизвестности». Тем не менее, однако, я решусь прибавить от себя, что кажется всего вероятнее полагать их пришельцами из Юго-Западной Азии; внезапность их появления, первоначально на берегах Черного моря, в Молдавии и Валахии, несколько приблизительно сходных слов, которые подметили у них с наречием индейским и языком Парсов; эта безусловная гордость, которая заставляет цыган считать себя существами высшей породы, несмотря на свое унижение, – гордость столь свойственная азиатцам, которые верно выводили