Прощаясь, Оленька вторично напомнила ямщику, что инструмент нежный, и попросила передать Ваганову поклон.
— От кого, кто ты есть, если спросит?
— Скажи — от невесты, — выпалила Оленька, но тут же испугалась, что Ваганов может дурно подумать о ней, и, вернувшись домой, поспешно написала ему: «Если ямщик скажет что-нибудь про меня, не верьте».
Раз от разу верблюжий караван, перевозивший саксаул, уменьшался, наконец дело с транспортом так осложнилось, что едва набрали столько горбов, чтобы заготовительная партия могла выехать из Прибалхашья. Начавшиеся вскоре осенние самумы замели остатки человеческого бытованья и придали саксауловой пустыне еще более смертный вид.
На участке Айна-Булак Шура Грохотова получила письмо мужа и ответила в тон ему: «Работу на саксауле закончила. Жива, здорова. Отдыхаю, жду новую работу».
Грохотов с первой же попутной машиной выехал на Айна-Булак. Встретились в Красном уголке на сеансе кинопередвижки. Шура крепко пожала руку мужа, притянула его к себе и сказала:
— Садись! Тише…
Показывали документальный фильм «Турксиб». Многосотенная человеческая лавина, спрессованная теснотой в плотную глыбу, с ревнивой зоркостью ловила каждое трепетание мускула, всякий поклон экскаватора, взмах молота. Экран с добросовестной полнотой и точностью развертывал эпопею их собственного труда, борьбы и жизни.
Люди впервые понимали по-настоящему всю грандиозность сделанного ими, всю беспредельность своей слитной силы, и каждый испытывал редкую радость — радость всемогущего.
Толпа как-то по-иному, с другим говором и смехом, не как случайное сборище, а как сознательная и организованная сложность, полилась из тесноты барака на песчаную обширность площади. Грохотовы медлили. Они, стоя под ярким светом электрических ламп, внимательно, немножко по-незнакомому глядели друг на друга.
— Что же, пойдем! — позвал муж. — Я тут сговорил одного знакомого машиниста уступить нам шалашик при компрессоре. Крыша есть, топчан есть, постель развернем свою. И не заметим, как пролетит ночь.
Шура взглянула на поболевший, пустой экран, перевела взгляд на мужа, немножко подумала, как бы сделала какое-то исчисление, и согласилась.
Мимо палаток и юрт, где метались тени и перебивались голоса, мимо рыкающих машин и бегущих на заседания людей они шли в прикрытую ночью степь, рассказывая друг другу, как жили в отдельности. Самую большую, неизгладимо страшную память оставил у Шуры саксауловый лес.
— Как миллионы яростно изогнутых в смертельной борьбе змей и окаменелых в этой ярости, — твердила она, дрожа всем телом. — Там и живые змеи на каждом шагу. Но лес страшней. Мне казалось, что деревья действительно змеи, вот оживут все сразу и уставятся на меня. Я тогда не решусь ступить хоть на один шаг, так и умру стоя.
Грохотовым предложили вернуться на Джунгарский разъезд, куда срочно требовался экскаваторный машинист. Николай согласился, а Шура сказала:
— Я не поеду женой при муже, я хочу иметь свою работу. Недаром же ездила на саксаул. После всего того, что было там, назад в жену при муже не хочу.
— А куда хотите? — спросили ее.
— Машинистом на тепловоз.
— Этому надо учиться.
— Я готова.
На тепловоз Шуре посоветовал Гонибек, сам тепловозный машинист, работавший на Джунгарском. Ему нравилась и работа, и особенно то, что Николай будет нагружать им вагонетки, а они отвозить их по одной дороге. Все будут при одном деле, постоянно встречаться, переговариваться, вместе кончать работу и потом заниматься музыкой, песнями.
Грохотовым тоже понравилось это, с тем и поехали, что он будет на экскаваторе, она — на тепловозе.
Перед отъездом они зашли к Елкину попрощаться.
— Держите дух! — сказал он. — Мы подходим к зиме, к самой сложной полосе. — Старику было нужно иметь на Джунгарском верный союзнический глаз: на Леднева он не надеялся, совершенно не доверял Усевичу и, памятуя саксаул, выбрал в союзники Грохотовых. Прощаясь, он еще раз напомнил:
— Дух, бодрость!..
Строительная линия Джунгарского разъезда пересекала высокое плато, изрезанное глубокими скалистыми ущельями. Здесь не было ни конных дорог, ни пешеходных троп. Кроме того, горные высоты, застегивающие разъезд наглухо со всех сторон, еще сильней затрудняли живую связь с другими пунктами строительства и сделали разъезд безнадзорным.
Не успела еще отыграть первая радость в сердце Адеева, предрабочкома на разъезде, что смычка приближена, как в фанерную будку, где занимался он, потянулись землекопы с заявлениями об уходе.
— Куда? — завопил Адеев. — У нас расширенье работ!
— До дому, там урожай. Будет, поработали. Остатки другие доделают, — предъявили письма жен и детей, в которых те звали их на родину.
— Известно, жены и ребятишки завсегда домой зовут, — проворчал Адеев и отказался дать отпуска.
Землекопы поехали самовольно, без нужных справок, кто домой, а кто на другие, более устроенные пункты дороги. Спрос на них был всюду, и Джунгарский очень скоро растерял половину землекопной силы.
Пустота заполнялась случайными людьми: безработными всяких оттенков, перебежчиками с низкооплачиваемых профессий, пареньками и девушками из деревень. Подлинная рабочая сила утонула в океане жаждущих профсоюзного билета и длинного рубля.
Были смешные и горестные курьезы. Джаркентская биржа труда прислала артель, набранную из парикмахеров, художников, фотографов, аптекарей. Артель имела вид экскурсии — начищенные ботинки, брюки в складочку, галстуки-мотыльки (то же, что и «собачья радость»), зализанные проборы, тросточки и разговор на «вы».
— А вы зачем? — встретил их Адеев. — Верблюдов завивать?!
Не ожидая какого-либо толку, он все же согласился поставить на пробную работу. Артель заработала по полторы копейки на брата в смену. Ей выдали обратную путевку и пожелали счастливого пути.
Но в артели нашлось немало мастеров жить «на шармака», они учли, что на разъезде можно заработать не только лопатой, и осели в Храповке.
Храповку основал шофер Панов. Переметнувшись из Айна-Булака на Джунгарский, он облюбовал лощину в километре от строительного городка, выкопал землянушку, товарищи-запьянчужки накрали для него тесу, стекла, досок, и открыл кафе-ресторан. Адеев вовремя не подумал вырвать первый росток Храповки, и она быстро начала шириться, дальше отбрасывать свою пьяную тень, Поселились вычищенные вместе с Пановым шоферы, притулился кое-кто из чернорабочих, отпрыски джаркентской артели увеличили Храповку вдвое. Они открыли парикмахерскую с водочной торговлей, лечение по китайской системе, художественную фотографию, уголки отдыха, домашние обеды и кабинеты для любовных свиданий.
Адеев вышел к речке умыться. Солнце только начинало всходить. Лошади у коновязей жевали утреннюю дачку сена. Казах кубовщик, почесывая спину, поглядывал то на солнце, то на кучу дров, он прикидывал, разводить ли куб или подождать.
У ТПО стояла длинная очередь баб и девок. Застегиваясь и охорашиваясь на ходу, со всех концов городка бежали к лавочке проспавшие.
— Вы зачем в такую рань? — спросил Адеев. — До открытия в обморок упадете.
— А ты распорядись — поскорей бы открывали, и контору приструнь!
— Да на черта вам контора?!
— Сегодня дачка, дачка!
К восьми утра две очереди оплетали тройными кольцами лавку и контору. Там и тут стучали кулаками в фанерные двери и кричали:
— Открывай! Даешь! Ишь сони, расхрапелись. Даешь!..
Кассир перетрусил за себя, за камышитовый барачишко, в котором помещалась касса, и схватился за телефон.
— Товарищ Адеев, уйми, разнесут! — хныкал он. Выйти нельзя оправиться. Вечером после работы буду платить, а они ломятся.
Адеев, не раз одернутый: «Куда лезешь без очереди! Становись в хвост!» — пробился на крыльцо конторы, помахал кепкой и прокричал:
— Платить будут вечером. Идите на работу!
— Да-а-ешь! — Многосотенный вопль оглушил его. — Сперва сам получишь, а потом нам? Да-а-ешь!
Он, сухонький, маленький, но замешанный на упрямстве — оно выпирало в крутых плечах, в хмуробровом лбе, и серых упористых глазах, — спокойно повторил:
— Разойдитесь! Я говорю, вечером. Контора, — постучал в дверь кассиру, — до вечера никаких оплат, никому!
Человеческий удав, колеблясь и вспухая, напирал на Адеева, угрожал вспотевшими кулаками и щерил красные глотки.
— Плати! Наши, заработанные, не имеешь права. Не рабочком ты, а прихвостень у начальства!
Другой удав вползал в лавочку, тянулся к кускам мануфактуры, к посуде, к шляпкам и к случайно завезенным тысячерублевым каракулевым манто. Точно ужаленный или прижатый за хвост, он по временам выкидывал из лавочки голову и, размахивая потными космами волос, рычал: