и младшей, Татьяны (очень похожей на своего отца и особенно на бабушку, его мать), тогда незамужней, ныне жены Бориса Конюса, очень оживляло общество. Однажды вечером, когда все сидели за столом, Ирина тихонько подкралась к ногам Метнера и приколола большие желтые банты к его башмакам. Когда все встали и Метнер пошел в гостиную, не подозревая о своей странной обуви, раздался взрыв хохота. Рахманинов смеялся до слез, но каким-то особенным беззвучным смехом. Он любил своих детей до того, что гордился даже их проказами.
Другой раз – 29 августа 1928 года – было иное настроение, начали музицировать. Рахманинов показал своим друзьям тогда еще не известный Четвертый концерт, переложенный им для двух роялей. Это было его первое сочинение после одиннадцатилетнего перерыва. Концерт был посвящен Метнеру, который, в свою очередь, посвятил Рахманинову только что законченный им Второй концерт. Рахманинов играл свое новое произведение со Львом Эдуардовичем Конюсом, своим старым другом и товарищем по Московской консерватории. Присутствовали также Метнеры.
В Четвертом концерте Рахманинов вновь пробует свои творческие силы, силу своего вдохновения, которое проявляется с большой энергией, особенно в средней части финала. Первая же часть лишь воскрешает некоторые образы прошлого, объединенные в целое его испытанной техникой. В медленной части Метнер видел некий обряд, элементы шествия, что у него всегда ассоциировалось с тональностью C-dur, довольно необычной для Рахманинова.
Похожий на замок, большой дом «Павильон», защищенный от улицы невысокой изгородью, представлял все возможности для жизни на широкую ногу, которая счастливо протекала здесь в веселых и уютных комнатах. Широкая лестница открытой веранды вела в парк. Вид был очаровательный; зеленая лужайка перед домом, теннис-корт среди кустов, песчаные дорожки, обсаженные высокими старыми деревьями, ведущие в глубь парка, где был большой пруд, – все это походило на старинную русскую усадьбу. Парк граничил с летней резиденцией президента Франции. Маленькая калитка выходила на обширные земли для охоты: там росли сосны и водилось огромное количество кроликов. Рахманинов любил сидеть под соснами и наблюдать за играми и проказами зверьков.
По утрам в столовой накрывали к завтраку большой стол. Как на даче в России, пили чай со сливками, ветчиной, сыром, крутыми яйцами. Все входили не спеша. Не было строгих правил или расписания, нарушавших утренний сон. У Паши, горничной, приехавшей вместе с Рахманиновыми из России, всегда все было готово. Она считалась членом семьи; с широкой улыбкой она желала всем доброго утра и все повторяла: «Кушайте, пожалуйста!»
Рахманиновы переехали в Клерфонтен, и я получил от Сергея Васильевича следующее письмо:
«Дорогой Альфред Альфредович!
Сердечный привет Гусям-Лебедям[180]. Вчера мы приехали сюда в деревню. Теннисный корт увеличивают, площадку укатывают. Я купил новые ракетки, новые шары. Обанкротился. Когда Вы приедете?
Привет. С. Рахманинов».
Клерфонтен находился недалеко от Парижа, и девушки приглашали сюда друзей. Дом звенел от шума и смеха. Со скромностью, которая часто бывает присуща великим людям, Рахманинов старался не мешать забавам молодого поколения. Он всегда смеялся с ними, следил за игрой в теннис, ходил с ними гулять. Он старался появляться и исчезать незаметно.
Но после чая, независимо от того, сколько было гостей, дом погружался в тишину. Тихо и незаметно Рахманинов прикрывал двери гостиной и садился за рояль. Он не упражнялся в полном смысле этого слова, он что-нибудь проигрывал, задумчиво пробегал пальцами по клавиатуре, и вдруг раздавались громкие победные звуки бетховенской сонаты Les Adieux. Потом он снова появлялся в саду или столовой.
Во внутренних комнатах поместительного дома подрастало новое поколение – маленькая княжна Софинька Волконская, внучка Рахманинова. Иногда она появлялась среди взрослых со своей русской няней, иногда – в одиночестве, с большой ракеткой в руках, воображая себя игроком в теннис, в поисках партнера. Дедушка всегда сиял от удовольствия, когда появлялся ребенок. Когда она разговаривала с кем-нибудь, он нежно смотрел на нее, переводя глаза на ее собеседника, и тогда нежность в его взгляде сменялась гордостью. Но даже и она не была избавлена от его поддразниваний: невероятные истории, которые она изобретала во время прогулок с няней по парку, очень забавляли деда и заслужили ей прозвище барона Мюнхаузена. Он часто представлял ее со словами: «Вот барон Мюнхаузен!»
В один из последних дней июня 1930 года настроение в Клерфонтене было особенно приятным и веселым. Собралось много народа. После обеда все очень развеселились. Началась шумная игра в покер, и Метнеру особенно не везло. Потом Рахманинов подошел к фортепиано.
– А теперь мы с Наташечкой (жена Рахманинова) сыграем вам «Итальянскую польку». Это единственная вещь, которую Наташечка знает, – сказал Рахманинов. Наталья Александровна была пианисткой и окончила Московскую консерваторию, но Рахманинов, как обычно, не мог удержаться от поддразнивания. Они вместе сыграли «Итальянскую польку». Этот счастливый день прошел, как сон, никому не хотелось уезжать, и нас упросили остаться ночевать. Ни Метнеры, ни мы ничего с собой не взяли.
– Это неважно. У Наташечки все есть, она все устроит. Наташа! – позвал Рахманинов.
Со своим обычным радушием Наталья Александровна сказала, что в наших комнатах все будет приготовлено, и в свою очередь позвала:
– Паша!
На следующее утро Метнер увидел Рахманинова стоящим у рояля. Метнеру очень хотелось поговорить с ним о музыке, особенно о композиции, но Рахманинов всегда от этого уклонялся. И вот они стояли рядом, два великих друга и музыканта. Рахманинов, признанный всем миром артист, утомленный своими концертными поездками, мечтающий об отдыхе в кругу семьи и друзей, по всей видимости, не склонный к серьезному разговору, – и Метнер, которого широкая публика мало знает, композитор, ведущий замкнутый образ жизни и считающий свое искусство чем-то вроде религиозного священнодействия, ради чистоты которого он готов примириться с пустым карманом.
Для Метнера это был редкий случай общения с другим великим музыкантом, – он такой ненасытный собеседник в своих разговорах о музыке, об искусстве и вообще обо всем на свете. Может быть, причина неохоты Рахманинова была и более глубокой: ему были чужды философские беседы о музыке, потому что его творчество было непосредственного, интуитивного порядка. И на этот раз беседа тоже не состоялась.
– Я знаю Рахманинова с юношеских лет, – сказал однажды Метнер, – вся моя жизнь проходила параллельно с его жизнью, но ни с кем я так мало не говорил о музыке, как с ним. Однажды я даже сказал ему, как я хочу поговорить с ним о некоторых проблемах гармонии. Его лицо сразу стало каким-то чужим, и он сказал: «Да, да, в другой раз». Но он никогда больше к этой теме не возвращался. Творец должен быть в какой-то степени расточительным. Если бы Рахманинов перестал быть деловым человеком хотя бы на короткое время, он бы опять начал сочинять. Но он по рукам и ногам