этому привыкла в других домах. Тут не Финляндия сама по себе важна, а то отношение, какое в ней к себе встречаешь. Воздух-то один и тот же, а люди другие. Ну, да я это хорошо понимаю и буду стараться.
Целую и обнимаю тебя.
Твой С. Р.
11 мая 1915 г.»
Это намек на мою жизнь у Зилоти. Оба мои дяди исключительно хорошо ко мне относились и поддразнивали меня привязанностью, к ним обоим.
С Рахманиновыми, как равноправный член семьи, поехал песик, неудавшийся фокс, сын нашей собачки, которая носила деликатное имя Shy (скромница). Но скоро она превратилась у нас в русскую собачку Шайку. Так вот, у этой Шайки было великое множество щенят, и один из них удостоился чести быть принятым в семейство Рахманиновых. Песик этот тоже имел элегантную кличку Шнипс, но Сергей Васильевич быстро развенчал его иностранное величие, и Шнипс стал просто Кабыздочком, от слов «кабы сдох». Кабыздочку была на «мною нанятой даче», как постоянно в шутку подчеркивал Сергей Васильевич, масса дела, так как, будучи настоящей дворняжкой, он с утра до вечера был занят по горло.
В один прекрасный день все семейство Рахманиновых – папа, мама, две дочери и две тетки, Анна Трубникова и Софья Сатина – приехало к Зилоти в их поместье; а так как Зилоти были люди радушные и гостеприимные, то кроме истинной радости им этот приезд ничего не доставил. Не помню точно, сколько Рахманиновы прожили у Зилоти на даче, где и я находилась в то время, но было весело и беззаботно.
«Обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем – временем – бережливо и деятельно» – эти слова нашего великого русского полководца Суворова в полной мере могут быть применены к Рахманинову.
Он знал цену времени и, действительно, обращался с ним «бережливо и деятельно». Он знал, как труден путь к искусству, знал это нелегкой жизнью своей, и поэтому каждая минута его драгоценного времени была до отказа наполнена работой: игрой, сочинением, мыслями. Любил, когда другие много и хорошо работают, и искренно радовался трудовой удаче товарища.
Сергей Васильевич был дружен с Н.К. Метнером, ставил его высоко и как пианиста, и как композитора. И с восхищением и даже с некоторым оттенком зависти говорил:
– Вот кто умеет работать. Мне бы хоть вполовину так, – не замечая того, что он-то и есть величайший труженик, с которого каждому надо брать пример.
Работа его была подвижничеством. Неутомимо, почти беспощадно, не жалея сил, работал он над тем, что нам, маленьким людям, казалось уже доведенным до предела, полного совершенства. А он всю жизнь был собой недоволен. Я, бывало, спрашивала его, как у него хватает сил так беспрестанно трудиться? И он так сказал мне однажды:
– Я организовываю свою работу до минутной точности: каждая вещь, каждый пассаж рассчитан у меня до мельчайших подробностей. Это дает мне спокойствие и уверенность, без чего работать невозможно. Если не будешь организовывать свой труд и мысли – получится непроизводительная трата времени и порча нервов.
* * *
Несколько музыкальных впечатлений далеких лет. Вторая сюита Рахманинова для двух роялей, исполнители – французский пианист Рауль Пюньо и русский пианист Александр Зилоти. Позже – Рахманинов и Зилоти.
Пюньо был хороший пианист, типичный француз: яркий и экспансивный. Помню его исполнение «Тарантеллы» Рахманинова: легкое, игривое, кружевно-бисерное.
А.И. Зилоти, большой тактичный музыкант, в данном случае соглашался с интерпретацией произведения приезжим знаменитым французским пианистом. Играл Пюньо красиво, весело, но трактовка была далека от рахманиновской музыкальной мысли. И Зилоти нелегко было идти в одном образе с чуждой ему интерпретацией любимой рахманиновской вещи.
Играют ту же «Тарантеллу» Рахманинов и Зилоти. Они любили вместе играть, замечательно дополняя друг друга; слитность получалась полная. Такого стремительного темпа и такой предельной чистоты в труднейших технических местах мне не приходилось слышать. Острейший ритм, идеально певучая кантилена. И, как ни парадоксальным покажется то, что я скажу, – играли они оба очень по-русски, всемерно развивая и углубляя каждую мелодию; а вместе с тем они играли настоящую вихревую итальянскую тарантеллу.
Замечателен был вид их, когда один за другим выходили они на эстраду – Рахманинов впереди, Зилоти за ним. Оба высоченные, статные, широкоплечие, похожие один на другого и в чем-то не похожие.
Еще мне хочется рассказать о двух незабываемых музыкальных впечатлениях: Рахманинов, дирижирующий своей «Литургией», и Рахманинов, дирижирующий «Пиковой дамой».
Я была слишком молода в то время, чтобы суметь разобраться в том, как и чем достигал Сергей Васильевич таких совершенно необыкновенных результатов, каких он добивался в своей дирижерской деятельности. Вероятно, работа, которую он проделывал с оркестром и хором, была огромна, мучительна, но и радостна для тех, с кем он работал.
«Пиковую даму» я слышала много раз, хорошо знала ее музыку. Но когда раздались первые звуки вступления, – дирижировал Рахманинов, – мне показалось, что знакомая мне музыка стала совсем другой. Откуда-то появились новые голоса, все как-то по-иному пело и говорило. Какая-то стихийная громада чувств нахлынула и поглотила меня.
Я поняла, что это действовала все та же властная рахманиновская воля, которая подчиняла себе безоговорочно и инструменты и человеческие индивидуальности.
Изумителен был рахманиновский дирижерский жест: сдержанный, скупой, невысокий, но абсолютно выразительный и убеждающий. Его красивые руки «говорили», и нельзя было не понять его желания и не подчиняться ему.
Петербургская весна. Час дня. Двусветный зал Дворянского собрания. На эстраде – хор Мариинского театра.
Настроение в публике торжественное. В зале тихо, отдельных голосов не слышно, только шорох идет.
Сегодня Рахманинов дирижирует своей «Литургией». Все было необычайно красиво: и то, что концерт днем и в первый весенний день; и то, что люди кругом какие-то притихшие, вдумчивые.
Входит Рахманинов. Он в черном сюртуке. Еще более суровый и замкнутый, чем обычно. Строго кланяется публике. И так все кругом не похоже на рядовой концерт, такое напряженно-серьезное состояние у зала, что не раздалось ни одного хлопка. Как будто тысячная толпа сговорилась, что сегодня это ни к чему. Рахманинов чутьем великого артиста понял настроение людей и оценил его.
Он поворачивается к хору. Пауза. И в тот самый момент, когда раздался первый, мягкий аккорд хора, – яркий луч солнца прорезал зал и осветил стройную фигуру Рахманинова, на фоне белых платьев женского хора.
Творческий запас рахманиновской мысли был неиссякаем. Поэтому и в духовной музыке он, страстный, внутренне горячий, глубоко земной человек, нашел нужные и верные слова для выражения отрешенности от земных страстей. Мог он найти эти слова потому, что сила его творчества безгранична; потому, что музыка его глубоко человечна; потому, что Рахманинову было присуще идеальное чувство меры и проникновения во все движения человеческой души.
Теперь о некоторых людях, бывших для Рахманинова так или иначе интересными или