Иван хохотал и брыкался.
И не было и не могло быть на свете ничего лучше, чем худосочное – все ребра наперечет, – извивающееся, взбрыкивающее, дрожащее от хохота тельце его сына, которое он крепко прижимал к себе.
* * *
Ни в воскресенье, ни в понедельник Степан так и не смог разыскать Леночку. Ее загадочная вылазка в Иванову школу не столько беспокоила его, сколько приводила в недоумение.
Никаких разумных объяснений он самостоятельно, без Леночки, придумать не мог, и ему очень хотелось послушать, что она ему соврет.
В том, что она соврет, у него не было никаких сомнений.
И все-таки зачем-то ее понесло в школу, хотя она там отродясь не была, даже когда Иван в первый класс пошел! Не мог же этот придурок историк все придумать.
В понедельник, следуя неписаным законам московской весны, начались заморозки.
Ингеборга приехала, как всегда, вовремя, пряча в воротник куртки озябший и покрасневший, как у кролика, нос.
– Ужас какой-то, – пожаловалась она, – там мороз, наверное, градусов сорок.
– Или пятьдесят, – предположил Степан.
После проведенной вместе субботы он принял несколько похвальных и осторожных решений, одним из которых было разговаривать с ней как можно меньше.
Сто сорок седьмое китайское предупреждение самому себе.
Последнее.
Возможно, что понадобится еще сто сорок восьмое, самое последнее.
И сто сорок девятое, распоследнее.
Она налила себе чаю в толстую глиняную кружку и устроилась за столом напротив Степана.
– А Иван?
– Спит. Я боюсь, что мы его в субботу простудили.
– Ничего мы его не простудили, – сказала она уверенно, – в субботу было совсем тепло и простывать ему было негде. Просто изменилась погода, а вместе с ней и давление. Вот он и спит Во всем, что она говорила или делала, была какая-то удивительная, успокоительная уверенность. Должно быть, она и вправду была хорошей учительницей. Наверное, дети ей доверяли полностью, как Иван, для которого ее слово было истиной в последней инстанции.
Степан улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ, грея руки о свою глиняную кружку.
– Кстати, у нас есть собственное отопление, – сообщил Степан, – будете замерзать, включите. Показать?
Он показал ей, как включается калорифер, и ушел, так и не дождавшись Иванова пробуждения.
Невесть откуда взявшаяся лужица перед подъездом была затянута хрустким льдом, а трава серебрилась чем-то подозрительно похожим на снег или по крайней мере иней. На крыше машины толстым слоем лежал ночной заморозок, и на капоте были белые длинные языки.
Стуча зубами от холода, Степан втиснулся в выстуженный салон и первым делом включил печку.
Вот она, весна-красна.
Вот она, всегдашняя подлость окружающего мира и жизни вообще. Только поверишь во что-то – в тепло, в женщину, в весну, – тут и стрясется что-нибудь вроде этого заморозка Хорошо, если только снегом дело кончится. Не кончилось бы померзшими бурыми листьями и черными клочьями побитой морозом травы.
Удивляясь собственным философским настроениям, посетившим его с утра пораньше, – в морозе, что ли, дело? – Степан вырулил из своего переулка и поехал на Дмитровку.
Значит, так. Об Ингеборге думать он не будет, а будет думать о Муркине.
Саша, которой в ночь убийства Муркин назначил свидание с целью отъема денег, видела на стройке его, Степанову, машину. Вряд ли она ошибается. Пусть Чернов с Беловым утешаются историями о том, что в городе полно других джипов с неработающими тормозными фонарями. Другим джипам нет никакого дела до их стройки.
Сам он на стройку в ту ночь не ездил, это он знал совершенно точно. Значит, на его машине поехал кто-то другой Вывод, конечно, вполне логичный, но не дающий ответов ни на один вопрос.
У кого могли быть ключи от его машины?
Да у кого угодно. Сто раз он давал ключи ребятам из охраны, чтобы они отогнали или переставили его машину. Сто раз на этой машине его подвозили домой с вечеринок более трезвые сотрудники. Чернов как-то ездил на ней в “Дюпон”, потому что его собственная машина была в ремонте. Саша прошлой зимой таскалась на ней в “Тойота-центр” и полдня простояла там в очереди на замену резины. Белов, кажется, тоже на ней куда-то ездил, а Степан почему-то ездил на его спортивном, длинном и совершенно непригодном для жизни на московских дорогах “БМВ”.
Он даже представить себе не мог, где могут быть запасные ключи от его машины и существуют ли они до сих пор в природе.
И еще собака…
Собака прораба, которая всегда за три километра чуяла неизвестных и начинала заходиться от безумного лая, спокойно проспала всю ночь у себя в загоне и ни разу не гавкнула В его машине приезжал кто-то из тех, кого Веста отлично знала и считала за своего. Был ли этот “кто-то” убийцей? Или он приезжал посмотреть? Или просто проезжал мимо в Степановой машине, которую взял просто для того, чтобы покататься? Или этого загадочного незнакомца Муркин тоже шантажировал?
Кому могла быть выгодна смерть Муркина?
Саше Волошиной, это ясно как день, и эту версию рассматривать он не станет.
Саша не убивала. Она собиралась ему заплатить, она не собиралась его убивать. Столкнуть в котлован, да так, чтобы человек ударился виском и умер, не так-то просто, и Саша этого не делала.
Она могла отравить… Нет, она могла не предотвратить самоубийства своего мужа, о котором знала, но толкнуть человека в котлован она не могла.
Степан аккуратно притормозил на светофоре и потянулся, заложив за голову руки. В машине стало тепло, и очень захотелось спать. Очевидно, не только на Ивана действует перемена давления.
Залечь бы сейчас на диван, под тяжелый и теплый плед, накрыться по самые уши и спать, спать… И пусть бы рядом посапывал Иван или возился на полу со своим конструктором и книжкой “Трое в лодке”. Да, пусть бы Иван возился на полу, а под теплым пледом вдвоем со Степаном была Ингеборга. Он обнимал бы ее, стройную и длинную, гладил затянутое в джинсы бедро и энергичную грудь под тонким свитером – просто так, без всяких видов на продолжение, потому что ему очень нравится ее гладить и думать о том, как все у них будет ночью.
Все будет так, как было у них уже сто раз, и в предсказуемости самая главная прелесть. Прелесть и чувство защищенности, безопасности, собственной состоятельности и… человечности, о которой он всегда так мечтал, а находил только бешеную кабанью звериную похоть.
И в уютном и близком тепле будет еще обещание рая, из которого его никогда не выгонят за грехи.
Светофор переключился и, наверное, довольно давно, потому что зеленый уже не горел ровным светом, а вовсю мигал, и очередь ревела могучим разноголосым оскорбленным ревом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});