Читать интересную книгу Русский калибр (сборник) - Пётр Разуваев

– Вряд ли отцу понравится ваш выбор, – грустно усмехнулся я.

– Ваш отец здесь совершенно ни при чём, – ответил Давид. – Насколько мне известно, он не нарушал законов России и никогда не вёл там никаких дел. Его это не коснётся. Я уже говорил вам, что ничего не имею против него лично. Он гений, и именно поэтому глубоко внутри себя он – несчастный человек. Поверьте, я знаю, о чём говорю. У нас с ним очень много общего. Просто я уже стою на краю жизни, а он ещё идёт к этому краю. И знаете – осознание вины гораздо страшнее, чем забвение. В конце жизни я понял, что на всём её протяжении творил зло. И не попытаться исправить его, хоть часть, хотя бы малую толику этого зла, – не имею права…

– Вы верите в бога? – Тихо спросил я. – Хотя бы в одного из них?

– Бог один, Андре. Не знаю… Раньше не верил, а теперь? Не знаю. Но если он есть – он простит мне моё неверие.

– Вы похожи на камикадзе, Давид. В вас тоже есть «Божественный ветер». Даже если мне каким-то чудом удастся вас вытащить, посадить в самолёт и привезти в Россию… Раньше ещё можно было надеяться на защиту генерала Стрекалова, но теперь его нет. Вас убьют, едва вы ступите на русскую землю. Вы знаете об этом?

– Знаю, – он мягко улыбнулся. – Вы никак не хотите понять, Андре… Искупление заключается не в поступке, вернее – не в самом поступке. Главное – это искренне хотеть его совершить, быть готовым к этому, несмотря ни на что. Это цена искупления, понимаете? И я хочу её заплатить.

– Если бы я мог…

Давид закончил фразу за меня:

– То – вы бы помогли мне? Так?

– Да. Но я не могу. Простите.

– Вы опять торопитесь, – он укоризненно покачал головой. – Вот. Возьмите. Мадемуазель Софи просила передать это вам…

С этими словами он вложил в мою руку листок бумаги, сложенный вдвое. С каким-то странным предчувствием принимал я это письмо. Аккуратный, разборчивый почерк. Русские буквы. И всего несколько слов.

...

«Андре! Если ты читаешь это письмо, значит, тебе уже всё известно. Прости меня за молчание, но я обещала Виктору. А обещания нужно выполнять, правда? Прости за всё. Прощай. Даша.

P. S. Оставляю тебе мою „птичку“. Заботься о ней. Она очень, очень ценная».

Я поднял глаза на Давида и увидел в его руке небольшой округлый предмет, похожий на яйцо. Только почему-то розовое. Тамагочи. Давид протягивал его мне.

– Она уже умерла, Андре. – Сказал он, указывая тонким пальцем на дисплей. – И довольно давно. Так что смело можете её «препарировать». Думаю, результат вас удивит.

Хрупкая пластмасса лопнула от одного удара. И на мою ладонь выпало два маленьких, чуть больше горошины, чёрных цилиндрика. Заворожённым взглядом я уставился на свою руку.

– Вы знаете, что это? – тихо спросил Давид. Я кивнул:

– Да. Это микрофильмы. А на них – досье.

Боги… Всё это время она носила их с собой? И знала об этом? Стрекалов умел выбирать жён…

– Как вы думаете, Андре, если вы предложите месье Дюпре обмен, он согласится?

– Он не откажется, – я усмехнулся. Похоже, на этот раз проиграл ты, папа…

* * *

Невыспавшийся и злой Рихо молча сидел рядом, упорно не желая даже смотреть в мою сторону. А я особенно и не настаивал. Всё, что мы могли сказать друг другу, уже было сказано. Вчерашняя «дискуссия» удалась на славу. А сегодня я пожинал её плоды. Девять утра, дорога, ведущая к аэропорту Ciampino, эскорт из двух бронированных «Фордов», и мы с Рихо, молча сидящие в просторном «Мерседесе». Оказалось, что в автопарке римского «Отеля Дюпре» есть не только боевые вездеходы. Я ехал на встречу с Императором. Отец лично прилетел в Рим.

Его персональный «Fokker-F28» рано утром приземлился в той части необъятного аэродрома, которая проходила под категорией VIP и не имела никакого отношения к народным массам. Ещё издали я заметил знакомый бело-синий фюзеляж, на котором по настоянию не то пилота, не то штурмана был золотом выведен фамильный вензель рода Дюпре. Моего рода… Забавно. Отец был напрочь лишён подобного тщеславия, более того, всё это он совершенно искренне считал глупостью. Но когда его поставили перед уже свершившимся фактом – почему-то он оставил всё как есть. Я был тогда во Франции и хорошо помнил эту историю с «летающими вензелями». Но объяснить, почему он тогда поступил именно так… Нет, понять отца мне, видимо, было не дано.

Эта мысль возникла у меня не зря. Чем ближе подъезжали мы к самолёту, тем неуверенней я себя чувствовал, вчерашнее ощущение победы куда-то исчезло, а на его месте вдруг оказалось тягостное предчувствие. Я прилично играл в шахматы, Давид Липке был почти гроссмейстером – но по сравнению с отцом мы всё равно казались жалкими приготовишками. Выдвигать ультиматум титанам? Сейчас я уже сильно сомневался в успехе нашего предприятия. Но отступать было поздно.

Большой самолёт в своё время полностью переоборудовали, но совсем не так, как обычно изображают подобные «авиаяхты». Просторный конференц-зал, в хвостовой части – кабинет отца и несколько личных помещений, небольшая кухня со своим поваром и стюардом – и никаких бассейнов из золота, бильярдных столов и антикварной мебели. Всё подчинялось главному требованию отца: каждая вещь должна быть функциональна и обязана работать на сто процентов. Думаю, что люди также входили в его перечень «вещей». По умолчанию, так сказать. Наш караван остановился у трапа, из микроавтобусов горохом посыпались охранники, занимая круговую оборону. После вчерашнего инцидента с Дашей Рихо содрал с них три шкуры, сам потерял штук восемь и поклялся более никогда в жизни не перестраховываться менее чем на двести процентов. Судя по тому, что происходило сейчас на гладкой бетонной поверхности аэродрома, он своё слово держал. Дождавшись разрешающего сигнала, поступившего от старшего охранника по рации, мы вышли из «Мерседеса». В лучших традициях своей профессии Рихо Арвович вырядился в тёмный костюм и, едва выбравшись из машины, сразу же надел тёмные очки. С моей точки зрения, вид у него был весьма комичный, и, немного поколебавшись, я ему об этом сообщил. Молча взглянув на меня из-за скрывающих глаза «хамелеонов», он отвернулся. Что потрясло меня больше, чем любые слова: впервые за десять лет нашего знакомства он не ответил на мою «шпильку». Пожав плечами, я начал подниматься по трапу.

Внутри самолёта было прохладно. Кивнув почтительно вытянувшемуся охраннику, я миновал короткий коридор и оказался в просторном помещении, в котором обычно проводились деловые встречи. Длинный стол, простые и удобные стулья. Несколько кресел, тесным кружком собравшихся вокруг низкого столика. Навстречу мне шагнул ещё один рослый «голем», быстро окинувший меня с головы до ног цепким взглядом. Результат проверки его, видимо, удовлетворил. Отступив, тихим и ровным голосом охранник произнёс:

– Добрый день, месье Дюпре. Присядьте. Я доложу господину Дюпре о вашем прибытии.

Вежливо растянув губы в профессиональной улыбке, он удалился, оставив меня в гордом одиночестве. Из вредности отвергнув предложенное мне кресло, я некоторое время прогуливался взад и вперёд, измеряя шагами длину стола, а потом сел на один из стульев. Рядом тихо возник стюард, облаченный в белую форменную куртку, и, поставив передо мной запотевший высокий стакан, наполненный минеральной водой с кубиками льда, так же неслышно удалился. Прошло десять минут, двадцать, полчаса, а отец всё не появлялся. Меня ставили на место? Возможно…

Я докуривал уже вторую сигарету, когда он быстрыми шагами вошёл в зал. Машинально поморщившись от едва ощутимого запаха дыма, отец бросил короткий взгляд на следовавшего за ним телохранителя. Тот мгновенно испарился, и буквально в ту же секунду я почувствовал, как усилилась циркуляция воздуха в салоне. Дюпре-старший очень давно бросил курить и с тех пор не выносил даже запаха табака.

Он первый сделал шаг навстречу, я тоже шагнул вперёд, и мы сошлись, осторожно заключив друг друга в объятия. Не так уж часто нам доводилось встречаться в последние годы, привычный для французов ритуал вызывал в нас обоих чувство смущения, словно мы что-то делали не так. Едва коснувшись щеки, он поцеловал меня. Дважды, а не три раза, как принято у русских. В отличие от меня отец не забивал себе голову «национальным вопросом», тридцать лет назад он просто стал Сержем Дюпре. Раз и навсегда.

– Здравствуй, Андре, – сказал он, делая шаг назад. Под внимательным, изучающим взглядом его серых глаз я всегда чувствовал себя неуютно.

– Здравствуй, папа.

Последний раз мы встречались не более двух месяцев назад, и это было своеобразным рекордом. Обычно паузы между встречами затягивались, и случались они не чаще одного раза в год, а то и в два. Мне всегда казалось, что время не действует на него, что он совсем не меняется. Отцу было шестьдесят пять лет, но выглядел он лет на двадцать моложе. Высокий рост, загорелое лицо, лёгкая седина – в нём было то, что принято называть элегантностью, а подтянутая фигура и лёгкие, скупые движения говорили о том, что папа по-прежнему не чурается спорта. Всё у него было хорошо. Вот только… Морщинок вокруг глаз стало больше, и в уголках рта залегли какие-то складки. Или мне показалось?