Читать интересную книгу Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Права и власть Зыбина теперь сильно ограничены. Нас посетил архангельский губернатор Головцын, теперь Зыбин полностью ему подчинен. Будем надеяться, это послужит к улучшению нашей жизни. Возможно, поставят наконец новую баню в саду на место прежней, пришедшей в полную ветхость.

* * *

Из Петербурга прибыли несколько транспортов с мехами, шелковыми материями, серьгами, пряжками, перстнями, перчатками, веерами, запонками, табакерками… Прислан также новый серебряный сервиз. С восшествием на престол императрицы Екатерины, осыпанные ее милостями, мы здесь франтим напропалую, будто живем в столице при дворе, а не в ссылке в медвежьем углу. Принцы все в пудреных париках. Для принцесс заказаны Головцыным в Архангельске атласные башмаки, для меня – лайковые. Наконец-то перестали нам подавать горький суп, а также чай в медных чашках. Прежде дорогой чай, посылавшийся из Петербурга, крали немилосердно, а хлеб пекли из муки столь затхлой, что есть было невозможно!

* * *

Зыбин уволен в отставку, и на место его назначен Головцыным Мячков, каковое назначение утверждено и одобрено в Петербурге. Что же до Зыбина, нашего вороватого тюремщика, то он произведен в секунд-майоры, однако выехать из Холмогор не торопится, поскольку многие холмогорские купцы ему должны и он намерен взыскать все долги до осени.

* * *

Принц Антон писал в Петербург Ее величеству «о всемилостивейшем дозволении выезжать на маленькие прогулки по близлежащим лугам». Но это – увы! – не разрешено.

Солдаты по-прежнему пьянствуют, равно как и церковники.

Сундуки с новой одеждой присылаются теперь из Петербурга с завидною регулярностью. Прошли те времена, когда принцесса Елизавета шила отцу шлафор из простынь.

Головцын часто к нам наезжает и возит подарки, для чего покупает в Архангельске у иностранных купцов шоколад, французские конфеты, немецкие сахарные пряники, черно слив, французский же, голландские сыры, смоквы, цукаты и даже зельтерскую воду. Куплены новые колоды карт и билиард, на котором принцы Петр и Алексей скоро выучились играть. Принц Антон уже не терпит недостатка в табаке, в его распоряжении и французский нюхательный, и отличный курительный. Принцессы впервые в своей жизни получили французскую помаду и румяна, а также и пудру для лица. Наконец губернатор подарил всему семейству золотые кольца, серьги и крестики.

Головцын в свои приезды охотно беседует с нами. Заходит речь и о причинах нашего многолетнего заточения. В прошлый наш разговор принцесса Елизавета воскликнула страстно:

– В чем же наша вина, моя и моей сестры, и моих братьев? Только лишь в том, что мы родились на свет от наших родителей! Если бы Ее величество взяла нас во дворец! Я удовлетворилась бы должностью камер-юнгферы[119]…

Произнеся это, принцесса расплакалась. Все мы кинулись ее утешать, и в особенности сконфуженный Головцын. Принцесса наконец успокоилась и отерла слезы. Принц Антон молча гладил свою дочь по волосам. Лицо его было печально.

* * *

Принц Антон уже настолько слаб глазами, что попросил меня написать письмо под его диктовку, что я и сделала.

«Я, старый человек, по милости Божией и стараниями хирурга Лунда снова выползающий из гроба, падаю к стопам Вашего величества и всеподданнейше, с величайшею покорностью, коленопреклоненно прошу, во имя любви и милосердия Господа Иисуса Христа и любви Его императорского высочества достойнейшаго великаго князя о милости и милосердии и о прощении моих преступлений и о порадовании меня, старого человека, стоящего одной ногой в гробу, тем, чтоб я имел удовольствие увидеть своих детей, если это возможно, свободными и оставить их в милости Вашего императорского величества, и потом спокойно закрыть глаза…»

Разумеется, как и в прежних своих письмах в Санкт-Петербург, принц Антон не упомянул ни меня, ни служителей, то есть всех тех, что терпели заточение вместе с ним и его детьми. Однако в этот раз я, поскольку писала письмо собственноручно, рискнула приписать просьбу и о нашем освобождении. В подписи я назвала себя по имени и, конечно же, верноподаннейшей рабой Ее величества.

Ответа мы не дождались. И по просьбе принца Антона я написала следующее письмо, снабдив его вновь соответственной припиской:

«И если мне, верноподданнейшей рабе Вашего величества, дозволено будет писать к моему брату, то я готова просить его, чтоб он поручился за меня перед Вашим императорским величеством в том, что я никогда не совершу ничего противного воле Вашего величества. К такой смелости побуждает меня оказанное Вашим императорским величеством высочайшее и неоцененное милосердие…»

Принц продиктовал мне следующее:

«Я воспитал своих детей в совершенном высокопочитании и крайнем уважении и, смею сказать, любви к Вашему императорскому величеству и Его высочеству, великому князю и всем его наследникам, какие будут дарованы Господом Богом. При сем заверяю Ваше величество и Его высочество, великаго князя со всеми наследниками, в верности и всяком послушании моем и детей до смерти нашей и обязуемся вести себя самым спокойным образом, а если кто чем-либо преступит сказанное, тот будет сам себе враг».

Однако же и это письмо осталось без ответа.

* * *

Жизнь наша проходит день за днем, весьма однообразно. Принц Антон более не просит меня писать письма, полные отчаянных просьб об освобождении. Теперь он диктует мне лишь краткие верноподданнические записки, в которых благодарит униженно за очередную присылку подарков.

Я также утратила надежду на освобождение. Стало быть, я умру здесь, в этой глуши, вдали от мест, где кипит жизнь. Я не плачу, не жалуюсь. Теперь мне все равно.

* * *

Снова я показала мою глупость природную во всей ее красе! Совершенно неожиданно пришло письмо из Санкт-Петербурга, адресованное не принцу Антону, а мне! Это послание привез Головцын. Императрица самолично извещала меня о получении ею писем с моими приписками и сообщала свое милостивое решение, заключавшееся в дозволении мне покинуть место моего долголетнего заточения и выехать за границу, куда мне будет угодно.

Что говорить о моей радости! Прежде всего я бросилась к принцессе Елизавете, моей любимице, воспитаннице и подруге, в сущности. Я показала ей письмо, плача и смеясь в одно и то же время. Принцесса тихо сказала, что радуется несказанно моему освобождению. Это было вечером. А ночью я пробудилась внезапно от звуков громких рыданий, доносившихся из ее комнаты. Я поспешно поднялась с постели и в ночной одежде пошла в комнату Елизаветы.

Я даже не нашла нужным постучаться и вошла без стука. Она плакала горько, отвернувшись лицом к стене. Я присела на ее постель и обняла ее дрожавшие от рыданий плечи, наклонившись к ней. Она пыталась удержать слезы и дрожь всего тела. Она села на постели и обратила ко мне лицо, искаженное гримасой отчаяния. Не помня себя от жалости, я принялась почти бессвязно говорить ей, что поеду в Санкт-Петербург, брошусь в ноги императрице, стану просить об освобождении всех холмогорских узников… Она закрыла лицо ладонями и плакала, не произнося ни слова. Наконец она решилась заговорить со мной и сложила молитвенно руки.

– Не бросайте меня, не оставляйте! – проговорила она срывающимся голосом. – Не уезжайте, умоляю вас, не уезжайте! Я погибну, я умру здесь в одиночестве. У меня здесь никого нет, кроме вас!..

Что еще возможно сказать? Она плакала, цеплялась за меня лихорадочно. Вы полагаете, я не понимала, что мне сейчас необходимо проявить решительность, думать лишь о себе, о своей дальнейшей судьбе, и думать спокойно, не поддаваясь никаким воздействиям извне, замкнуться в своей твердости и, не оглядываясь по сторонам, идти прямой дорогой к свободе; вы полагаете, я не понимала?.. Нет, я понимала все, понимала ясно, и поступала, в сущности, наперекор своему желанию. Я хотела свободы, но, чувствуя, что гублю себя, я поддалась воздействию, некоему насилию, давлению, оказываемому принцессой Елизаветой на мои чувства. Мы обе плакали. Как это случается со мной, я внезапно с необыкновенной яркостью вспомнила ее мать; вспомнила девочкой, плачущей передо мной. Эти мгновения ярких воспоминаний, резких, словно вспышки яркого солнечного света, бьющего в глаза; эти мгновения всегда мучительны мне; я страшно чувствую болезненное раздвоение, я вижу себя необыкновенно ярко юной красавицей и в то же самое время испытываю ужасное чувство распадения своей души, своего сознания; иллюзорная юная я словно бы поглощает душу, сознание реальной живой меня…

Я пообещала принцессе Елизавете остаться в Холмогорах.

Отчего же я не нарушила свое обещание? Я могла это со вершить с легкостью. Я понимала, что не получу благодарности. Разве принц Антон упомянул меня хотя бы один-единственный раз в своих письмах?! Возможно, они все не полагали меня равной им, возможно, и не думали о моих желаниях и чувствах. Для принца Антона я значу, в сущности, не более, нежели несчастные кормилицы и их дети…