и конские испытания совершенствуют саму лошадь. Пожалуй, ни один спорт не имеет такой исчерпывающей и непрерывной хроники, как племенное дело. За плечами у призового наездника или жокея популярность старейшего у нас массового зрелища — бегов и скачек, привлекавших внимание коннозаводчиков, кавалеристов и просто любителей. Среди своих почитателей видели наездники и жокеи таких людей, чьи имена каждый из нас произносит с благоговением. Ипподромный тренинг — занятие наследственное, традиционное, и в некоторых ипподромных династиях и вожжи, и «секреты езды» передаются с рук на руки, из поколения в поколение, буквально веками. Один из таких «мамонтов» говорил: «Всего я достиг. Все могу. В моем деле нет для меня тайн. Вижу я каждую лошадь, не говоря уже о людях, насквозь…»
Так что пусть хмурилась над ипподромом погода, сапоги все равно сияли. Наездники шагают с осторожностью, чтобы блеск не замутить. Да и спешить им совершенно некуда, все у них под рукой, вся жизнь их тут — от квартиры на Беговой улице до конюшни на Скаковом поле. И многие из них верили, что человек, посвятивший свою жизнь лошадям, только так и может существовать. «Мамонты» были полны сознания своего исторического величия.
Вот другая картина из тех же времен: идет мартовский снег пополам с дождем, идет зимнее первенство по конному спорту. У дверей манежа толпа, потому что мест для зрителей в манеже, собственно, нет, и лишь избранные счастливцы могут смотреть соревнования. Толпа стоит и страждет. Афиш накануне не было, объявлений по радио тоже не было никаких, как, впрочем, на другой день не было и результатов в газетах: так, словно этого всего вообще не было. Мираж какой-то! Но энтузиасты собрались и стоят. Остается лишь в мечтах рисовать, что совершается там, за дверьми манежа.
Вдруг сквозь толпу проходит… нет, является фигура, даже видение. Одна только рукоятка хлыста, которую сжимает этот человек рукой своей в перчатке, чего стоит! А шпоры, а бриджи-брюки для верховой езды, подбитые кожей…
Фигура движется сквозь толпу, приближается к двери, рука с хлыстом поднимается и стучит в доски. Там, с той стороны двери, должно быть, спрашивают: «Что нужно?» Потому что джентльмен отвечает, и отвечает голосом, который так согласуется и со звоном шпор, и со скрипом кожи: «Это я, откройте!»
И двери отворяются, выпуская на улицу клубы пара, в которых исчезает этот маг и волшебник, словно граф Калиостро, унесенный высшими силами.
Впрочем, воспоминаниям верить трудно. И фотографии плохо помогают. Они только, пожалуй, путаницу вносят, приводя нас в полное противоречие с собственной памятью: сохранила память одно, а фотографии показывают… Неужели этот худощавый молодой человек и есть тот самый немыслимый «граф Калиостро»? А этот, неужели этот мальчишка — Борис Лилов. Ведь эти есенинские вихры казались тогда чем-то вроде нимба над головой великого маэстро.
Но в одном совпадают и память и фото: время, то время! Это все лица 40-х годов, удивительно открытые и доверчивые. Такие лица у Талалихина или у Гастелло, у тех, кто шел тогда на подвиг. В глазах — ясность, а отсюда — решимость и мужество.
Теперь это уже история и, как всякое ушедшее, восстанавливается с трудом. Показывают, например, в кино войну, двигают танками, устраивают сражения, произносят документами удостоверенные фразы, подбирают актеров, но того взгляда на вещи воспроизвести невозможно. И лишь когда в художественной ленте промелькнет вдруг хроникальный кадр, тогда сразу делается видно: вот оно, время!
Это просто по Гегелю, начала исторической диалектики: каждый — «сын своего времени», время кладет печать, из-под которой ни один современник не выскользнет. «Здесь твой Родос, и только здесь!» — учил поэтому философ, вспоминая случай из древности, когда один хвастун, вернувшись в родной город, рассказывал, будто он перепрыгнул через остров Родос. «А ты и здесь так прыгни, — отвечали ему, — вот тебе Родос…»
Конники наши осуществляли тогда этот диалектический принцип буквально. На лошадях, какими теперь, пожалуй, и начинающий не прельстится, брали они барьеры высшего класса. На Диаграмме Лилов взял сто девяносто пять сантиметров, хотя высота самой Диаграммы до холки не превышала и пятнадцати «ладоней» (мера лошадиного роста — «ладонь», десять сантиметров).
Конечно, рекорды со временем могут быть и побиты. Хотя надо сказать, в лошадином спортивном мире рекорды почему-то гораздо более долговечны, чем в людском. Достижения великого Крепыша оставались непревзойденными по двадцать-тридцать лет, а один рекорд этой «лошади столетия» держался ровно полвека. Время американского резвача Грейхаунда, показанное в 30-е годы, было улучшено всего лишь на секунду только в конце 60-х годов. И это несмотря на усовершенствование беговых дорожек и безусловный прогресс в резвости.
Но дело не в рекордах, а в том, как прыгали. Это вечный спор среди конников: о сравнении знаменитостей былых и нынешних времен. «Вот поднять бы из могилы Крепыша, — рассуждают они, — да посадить бы на него и т. д. и т. и.». А кончается так: «Где бы вы, нынешние, в таком случае были?»
«Нынешние» тогда еще только переступали порог конюшни и с трепетом смотрели вокруг: лошади жуют овес. По крайней мере, кажется, будто жуют что-то, а уж, наверное, овес, ибо все выглядит образцовым, хрестоматийным, ожившей страницей головокружительных книг юности. И звон удил, и стук копыт, и всякие приспособления, и целые процедуры, вокруг совершающиеся, и названия, которых непосвященный не знает, самой непонятностью своей составляют заправский смак конюшенной атмосферы.
С первых же шагов ясно, что это мир невероятный, подчиняющийся своим законам, изъясняющийся на каком-то своем языке и занятый своего рода священнодействием. Словом, особый, особый, особый мир.
Смесь песка с опилками, называемая у циркачей тырсой, здесь также покрывает манеж, только в отличие от арены он прямоугольный. И в отличие от арены нет здесь слепящего блеска, можно даже сказать — мишуры, что, впрочем, в цирке уместно, на то он и цирк! А здесь стоят барьеры, полосатые бревна. Доски громоздятся, образуя разные фигуры — пирамиды или заборы.
Гремит духовой оркестр: «С неба полуденного жара — не подступи…» А за барьером ложи собрались все те, о ком эта музыка. И среди конского фырканья и стука копыт легендарные лица как бы вернулись в жизнь, о которой каждый знает из учебника истории, но ведь потому что из учебника, не очень-то веришь в существование этой жизни.
Больше всех музыку переживает старенький усатый дирижер. Он будто сошел с известного полотна «Трубачи Первой конной». Дирижер отбивает такт рукой, оглядывается на ложу, наклоняется вперед всем телом, всей душой устремляется к своим оркестрантам, желая внушить им настоящее чувство. «Пусть гром