— Как у вас с немецким? — спросил Ирину Лунь и слегка проэкзаменовал ее.
— Неплохо, — одобрил он. — По произношению сойдете за латышку.
Он оставил их наедине, пообещав заехать к 9 утра, и отправился к своим. И до утра Сергей не выпускал Ирину из своих объятий, и до утра громкие часы-ходики с чугунными шишками-гирьками щедро отмеряли им часы и минуты блаженства.
* * *
По пути домой Лунь еще раз проехал по центру, пытаясь оценить обстановку. Город был забит тыловыми частями, штабами, госпиталями, автомобильными колоннами, резервными частями. Вся эта моторизованная орда готова была устремиться еще дальше — на восток — по первому взмаху фельдмаршальского жезла. Но немалая часть ее обживала город, приспосабливала его для нужд вермахта и блага Третьего рейха. На улице Стахевича Лунь заметил вывеску офицерского казино. Остановился и стал читать объявления.
«1 августа офицеры Минского гарнизона приглашаются на вечер, посвященный новым победам германского оружия. Поощряется вход с дамами».
Он вошел в казино, выпил за стойкой бара чашечку кофе, намного худшего, чем у Ирины, при этом внимательно разглядывал немногочисленных пока посетителей. Повеяло привычной кенигсбергской жизнью. Покончив с кофе, Лунь поднялся на второй этаж — в кабинет начальника казино и, щелкнув каблуками, вскинул руку:
— Хайль Гитлер!
— Зиг хайль! — ответил ему тем же жестом болезненно худой майор с черной повязкой на глазу.
— Господин майор, не могли бы вы оказать небольшую услугу офицеру абвера?
— Сочту за честь!
— Мне нужно срочно позвонить в Мемель.
— О, у нас связь только с Берлином — и то через полевой коммутатор.
— Но ведь через Берлин можно связаться с Мемелем?
— Вполне возможно. Но ни разу не пробовал.
Начальник казино снял трубку и после нескольких кодовых слов вышел на центральную телефонную станцию Берлина.
— Мемель на проводе, — сообщила дежурная телефонистка.
Лунь назвал номер домашнего телефона Вейги и затаил дыхание.
— Алло, алло, Вейга! Вейга?! — закричал в трубку Лунь и тут же осекся. Чужой старушечий голос сообщил ей, что это не Вейга.
— А где Вейга?! Позовите ее к телефону!
— Ее невозможно позвать, — мрачно ответила старуха. — Вейги больше нет.
— Как «нет»?! — оборвалось сердце у Луня.
— Ее убило при бомбежке.
Лунь не хотел верить этим словам. Ему казалось, что если что-то еще уточнить, то может выясниться ошибка.
— Когда это случилось?
— В первый же день войны, когда прилетели русские самолеты.
Лунь придавил рычаг трубкой так, будто заткнул рот, сообщивший черную весть. Вейги больше нет! В это невозможно было поверить! Это не укладывалось в сознании: ее нет! Его Вейги — стремительной, смелой, доброй, любящей, стильной, красивой, страстной — больше нет…
— Если бы я был рядом с ней, этого бы не случилось, — выдавил из себя Лунь и сжал зубы еще плотнее, чтобы не разрыдаться.
— Что-то случилось? — участливо спросил майор и без ответа понял, что в жизни офицера абвера произошло что-то страшное; он достал из шкафчика бутылку коньяка, налил половину стакана и протянул Луню тем жестом, каким предлагают лекарство.
— Выпейте, дружище! Станет легче! Я знаю…
Лунь опрокинул стакан, не чувствуя ни вкуса, ни крепости напитка. Но спазм, сжавший сердце стальной хваткой, приослаб. Одноглазый майор о чем-то говорил, видимо, рассказывал о своих потерях, но Лунь его не слушал: перед глазами стояла, жила, улыбалась, хмурилась, смеялась, изумлялась, радовалась Вейга…
Они были вместе всего два года, но этих немногих лет хватило, чтобы они успели стать одним целым… И сколько уже всего, оказывается, было в их недолгой жизни: и чайка, бросившая мешочек с ключами, и ее приезд в Кёнигсберг, и кафе на Мельничном мысу, и фотосессия в ателье, и их расставание в Седльце…
— На этой проклятой войне женщины и дети гибнут почти так же, как солдаты, — тяжело вздохнул начальник казино. — Приходите к нам в субботу на вечер! Немного развеетесь. — И протянул ладонь. — Меня зовут Рихард.
— Вальтер, — крепко сжал его руку Лунь. — Спасибо, дружище, за все!
Он спустился в зал, хотел взять еще коньяку, но передумал: нельзя расслабляться, надо брать себя в руки. Сел за руль и помчался в Малиновку.
Петрович и Чуднов обрадовались ему, как родному. Им было весьма неуютно во враждебном городе — без языка, без прикрытия. Они сидели в фургоне, не высовывая носа, как дети, напуганные долгим отсутствием матери.
Лунь учинил им строгую проверку урока и тут же задал им новые слова и выражения. Все это отвлекало от мыслей о Вейге…
* * *
На банной каменке Двойра жарила лук, а Борух молча чистил картошку. Жена, как всегда, донимала его упреками:
— Я же тебе говорила, надо ехать в Оршу!
— А что, в Орше нет немцев?
— Ну, тогда надо было ехать сразу в Москву!
— А кто у тебя в Москве?
— Лучше никого не иметь в Москве, чем кучу родственников в минском гетто!
Помолчали.
— Ну, мы, слава богу, пока не в гетто! — вздохнула Двойра.
— Пока нет. А что завтра? В доме полно немцев.
— Странные немцы. Я сама слышала, как они говорят по-русски.
— А что, немцы не могут говорить по-русски? А полицаи на каком говорят?
— Так это ж не полицаи.
— Двойра, откуда ты все знаешь, когда Циля осталась в Бресте?
— Бедная Циля! Она осталась в Бресте!
— А мы с тобой очень богатые? Тут никому не надо фото. Даже на могилку. Азохен вэй, товарищи бояре! Приехали в столицу!
— Скажи мне лучше, как идти на базар. Если я пойду прямо, а потом поверну направо — там будет базар?
— Он там будет, даже если ты повернешь налево. Только не надо тебе туда ходить. Ты так похожа на еврейку, что тебя в первую же облаву отправят в гетто. И будешь ходить с желтой звездой.
— А ты не похож на еврея?
— Ну, если только в профиль. А так меня даже за поляка принимали.
— Как говорил мой дед: «Вос тойг мир майн поймаш рэйдн, аз тэ лозт мих ин хойф нит арайн?[5]». А куда ты спрячешь свой профиль?
— Кому он нужен, мой профиль?
— Да тем же полицаям, которые будут проводить облаву.
— Полицаи, как ты говоришь, у нас в доме. И никто не спросил, почему с таким профилем и не в гетто?
— Ой, Борусь, как мне страшно за тобой!
— Эс зол зих горнит трефн вос эс кон зих трефн![6]
Глава восемнадцатая
На лесном кордоне
Едва поднявшись на ноги, Синягин, улучив минуту, когда в избе никого не было, встал под иконы, висевшие в красном углу, и принялся благодарить Всевышнего за свое чудесное спасение. Крестился он левой рукой, правая — покоилась на перевязи.