— Какая это жизнь… — И Ксандра окрестила ее: — Допещерная. Ну, рад, говоришь, мне? Сильно или чуть-чуть, вроде и не рад?
— Сильно.
— Я не вижу.
— Там радуюсь. — Колян положил правую руку на сердце. — Верь!
— Ты сделай видно, чтобы без веры было понятно.
— Не умею. У нас тихо радуются, там, — и снова показал на сердце.
— Не обязательно кричать, шуметь. Можно тихо, но видно. — Ксандра подала ему букет цветов. — Это тебе.
— О, хорошо! Спасибо!
— И еще тебе! — Она подала букет из птичьих: перьев.
— Зачем так много? — удивился Колян. — Одного будет. Другой возьми себе!
— Нет, нет. Оба собирала для тебя.
— Где собирала?
— Шла и… по пути.
Колян прижал оба букета к груди, склонил над ними лицо, постоял так довольно долго, потом засмеялся:
— Я понимаю. Хитрая ты, Ксандра.
— В чем же хитрость?
— Шла, собирала цветы, перья и все думала про Коляна. Верно?
— Верно, думала, только без хитрости. Я рада тебе, собирала от души, от чистого сердца.
— А потом: на, Колян, учись собирать, дарить! Верно говорю?
Она не стала отказываться, что и такая мысль была.
— Вот хитрость.
— В ней нет ничего обидного.
— Я не говорю: обидно, я говорю: хитро, ловко. — Колян подал Ксандре букеты: — Один возьми себе. Я дарю. Другой оставь мне. Можно так?
— Можно.
— Выбирай!
Она взяла перья.
— Я к тебе без дела, в гости, — объявила Ксандра. — Как будешь принимать, угощать?
— Не знаю. Скажи сама! — попросил Колян.
— Это гостю не полагается. Но, принимая во внимание особые трудновые, — она соединила в это слово два, трудные и тундровые, — обстоятельства, гостья объявляет себя хозяйкой. Ты обедал? Нет. Значит, готовлю обед и чай на двоих. Можно заглянуть в твой амбарчик?
— Да, да, бери все!
Достала из амбарчика все, что было, зачем-то все перенюхала, скорчила гримасу и сказала, бессознательно подражая матери:
— Ах, мужчины, мужчины, никуда вы не годитесь! Свалил в одну яму, в одну кучу — и все пропахло рыбой.
— Рыбу тоже едим, — заметил Колян.
— Одна рыба — хорошо, а сахар с рыбой — противно. — Она еще понюхала сахарный комочек, затем подала Коляну.
Он тоже понюхал и никакого рыбного запаха не почуял.
— Тебе ли расчухать: ты сам весь из рыбы. — Ксандра посмеялась и сказала сама себе: — И ты, Александра Сергеевна, не вороти рыльце, ешь, что дают. Потом будет чем вспомнить Лапландию.
Снова послышался собачий лай.
— Гости;´, Ксандра, одна. Мне надо маленько поработать. Совсем маленько. Я скоро, скоро вернусь. — Колян подхватил ружье и убежал на лай.
Ксандра принялась хозяйничать: в карликовом лесу, что был по соседству, наломала сухостоя, развела в очаге огонь, повесила над ним котелок с рыбой и чайник. Колян не возвращался долго: там, куда убежал он, не утихал собачий лай, была стрельба. Творились какие-то серьезные дела.
— Что там? — спросила Ксандра, когда он вернулся. — Кто стрелял?
— Я — волков.
— Много убил?
— Одного ранил. Волк оставил немножко крови, а сам убежал.
— Ну, где твой стол? — Она не видела ничего, кроме валунов. — Называется, живешь, а ешь и спишь на одном месте. — Чуть-чуть не обронила: хуже свиньи, даже та разделяет сон и еду, одно делает в грязной луже, другое — из корыта.
Из своего дорожного мешка Ксандра достала полотенце, накрыла им валун:
— Это будет наш стол.
Поставила на него котелок, чайник, две кружки, Колянову и свою, положила грудку сухарей и сказала с церемонным поклоном, как на спектакле из дореволюционного времени:
— Обед подан. Прошу к столу, хозяин!
Пристроились около валуна. Колян начал с чаю, который у лапландских пастухов «коренная еда». Промочив пересохшее горло, он спросил Ксандру:
— Ты зачем пришла?
— Уже говорила: в гости, проведать тебя. Совсем ведь потерялся. Я уж всяко думала: заболел, забыл меня.
— Как могу забыть… — Колян долго качал головой, показывая тем, что ему забыть Ксандру невозможно.
— Не приходил давно — вот и думала.
— Некогда мне.
— А ты поменьше суетись, жалей себя! — посоветовала она. — У тебя всё олени да олени. Себя совсем забросил.
— Эх, Ксандра, Ксандра… У нас говорят: береги свое, а чужое — вдвое. В стаде есть чужие олени, нельзя оставлять их. И своих отдавать волкам тоже жалко.
Отельное время — самое опасное для оленей. Тогда матки, и отелившиеся и неотелившиеся, слабы, а хищное зверье — волки, медведи, росомахи — еще сильно голодны после зимы, жадны, дерзки. Увидят их оленухи и разбегутся. Тут и начинает зверье душить, тащить, щелкать маленьких телят. Волки хватают за глотку. Росомахи нападают сверху на спину. Медведь щелкает малышей, как орехи, лапой по черепу. Убивает одним ударом. Любит набить в запас, штук десять, больше, затем выроет яму и спрячет в нее, под дерн. Сделает так чисто, ровно, что пройдешь рядом и не заметишь. Спрячет убитых и сам спрячется около ямы, дежурит скрытно. Если человек окажется близко, тоже убьет и спрячет под дерн.
Не успели пообедать, как снова залаяли собаки, и Колян снова помчался к ним. Он пас не один. На это трудное время несколько человек соединили своих оленей в общее стадо, чтобы при нем всегда был на ногах и с ружьем кто-то из пастухов. Другие могли отдыхать, спать, обедать. Но разве усидит пастух у костра, заслышав собачью тревогу? Кто усидит, тот не пастух!
Возвращаясь, Колян пригнал белым-белую важенку с таким же белым-белым пыжиком и сказал Ксандре:
— Помнишь Лебедушку? Эта, — кивнул на оленуху, — ее дочка, а эта, — кивнул на теленка, — ее внучка. Вырастет — будет как Лебедушка. Бери, дарю! Она родилась на твое счастье.
— Что значит на мое счастье?
— Родилась при тебе.
— Вот пока я здесь, у тебя?
— Да, да.
— И уже бегает?
— О, они бойкие, крепкие. Ранние родятся в апреле, прямо на снег. Поживет три, четыре часа — и уже не догонишь.
— И эта крохотулька такая же героиня? — Ксандра шагнула к олененку, чтобы погладить.
Но Колян цыкнул на нее:
— Назад! Мамка может поднять на рога. Дарю, твоя.
— Зачем? Я не собираюсь заводить стадо.
— Любить.
— Если любить, надо и холить. А мне некогда.
— Не надо холить: олень хорошо живет один, без человека.
— И пусть живет.
А Колян настаивал, чтобы Ксандра считала его своим. Едва он родился, к нему начали подбираться волки. Тогда Колян сказал: «Подарю его Ксандре. Если она счастливая, я прогоню волков». И вот прогнал. От такого, счастливого, нельзя отказываться.
— Ладно, считай моим, — согласилась Ксандра, — только пусть он бродит в твоем стаде.
— Конечно, с маткой, потом с товарищами. У тебя ему будет скучно. К тебе он будет приходить в гости, ты будешь угощать его солью, хлебом.
Колян дообедывал и затем пил чай наскоро, не присаживаясь, в напряженном ожидании, что собаки снова поднимут тревогу. После этого он сказал:
— Я пойду собирать дрова на ночь.
— И я с тобой.
Шли вдоль немыслимо изгибистого ручья, бежавшего по немыслимо дикому, злому навалу камней. Ксандра любила такие бурные, шумные, дерзкие, неостановимые, неукротимые лапландские ручьи. Ей казалось, что и она может быть такой же неукротимой, отважной, захочет — и всю Лапландию пройдет одна пешком. А вот Колян, да и все лопари, уже достигли этого. Их не страшат, не держат никакие камни, никакие пурги, морозы. Они как горная, незамерзающая вода. Везде находят дом и корм. А нет дома — обходятся без него. Нет хлеба — живут на одной рыбе. Вышла соль — едят бессолое. Завидная способность жить!
— Как будешь звать теленка? — спросил Колян.
— Не знаю.
И начали придумывать имя. Ксандре приходили на ум все коровьи: Ночка, Зорька, Звездочка… Коляну, правда, оленьи, но уже затасканные. В конце концов назвали за снежную белизну Снежкой.
Набрали дров. Колян ушел проверять стадо. Ксандра нашла подсохший ягель, надрала его несколько охапок, затем устроила из него две подстилки: по одну сторону очага себе, по другую Коляну.
День кончился. Солнце закатилось. В небе запылала ярко-красная, до боли в глазах, вечерняя заря, правильней — ночная заря: в мае лапландские зори, и вечерняя и утренняя, сливаются в одну, полуночную.
Поужинали крепким чаем.
— Спать будешь? — спросила Ксандра и показала на ягельную подстилку. — Вот твоя.
— Пастухи велели спать. Дадут ли волки…
Сои вышел плохой. Мерзлая в глубине земля, недотаявший местами снег и горный ветер дышали холодом. Ксандра надела на себя и всю запасную одежду — и все-таки дрожала от холода. Коляну не давали спать собаки, часто принимавшиеся лаять. Едва заснув, он просыпался и, судя по лаю, то старался снова уснуть, то хватал ружье и убегал. Возвращался, шатаясь как пьяный, и уже не ложился, а валился на подстилку. Ночи были тревожней, опасней дня.