Читать интересную книгу Заговор генералов - Владимир Понизовский

На привокзальной площади Корнилов принял церемониальный марш казаков, женского «батальона смерти», прапорщиков и юнкеров и направился к автомобилю. Великолепный открытый «бразье» был увит гирляндами цветов.

— Я не тенор, — резко проговорил генерал. — Убрать цветы. Как главнокомандующий, я имею право на георгиевский флаг!

Произошла короткая заминка. Гирлянды сбросили, на капоте водрузили штандарт. Кортеж направился к Кремлю, к часовне Иверской божьей матери: по давней традиции государи и высочайшие особы по прибытии в первопрестольную всегда в первочасье прикладывались к чудотворной иконе.

Кремль встретил генерала благовестом всех своих колоколов. Машины втянулись под арку Воскресенских ворот — именно через них проезжали цари. В перезвоне меди как бы звучало:

Сильный, державный,Царствуй на славу нам,Царствуй на страх врагам!..

Корнилов приложился неразомкнутыми губами к золотому окладу иконы. И снова, теперь уже вверх по Тверской, к вокзалу, потянулся тот же кортеж. Остановиться в приготовленных для него покоях в Кремле главковерх не пожелал. Его временной резиденцией остался поезд. Едва поднявшись в вагон, Корнилов начал прием по списку, составленному для него ординарцем. Завойко расстарался вовсю. Он выехал в Москву заранее, чтобы на месте организовать рекламу, щедро оплатил срочное изготовление и расклейку плакатов. Составленное им «житие» было отпечатано в Питере и доставлено в Москву в вагоне английского военного атташе генерала Нокса — помог Аладьин. Сам ординарец купил у поэта Бальмонта две строки. Они были дороже золота: «Ведь имя Лавра и Георгия — герою битв и славных дел!» Строки уже порхнули в газеты. Здесь же, в первопрестольной, Завойко оповестил заинтересованных лиц, с ними и разработал ритуал встречи, программу пребывания главковерха и все прочее, включая церемониал выноса на руках и поездку на поклон Иверской. Дал маху с гирляндами. Но это была уже сущая мелочь. Все заведено на полный ключ и теперь раскручиваются подобно часовой пружине, хотя ни Завойко, ни кому-либо другому еще неизвестно, когда зазвучат куранты: это должны были решить обстоятельства.

Теперь главковерх беседовал с нужными людьми. С глазу на глаз, без свидетелей. Даже ординарец остался на перроне и лишь со стороны наблюдал: те ли идут к вагону и кто уклоняется от визита.

И все же, если не считать вчерашней забастовки московского работного люда, которой ординарец не придал значения, ибо она не относилась к Корнилову, был один маленький сбой во вращении шестеренок. Хотя на торжество встречи прибыли и городской голова, и члены управы, и комиссар Временного правительства в Москве, военные атташе союзников и многие прочие, — генералитета явно недоставало. К тому же отсутствовал командующий войсками Московского военного округа Верховский, приславший, правда, своего начальника штаба: в этот самый час Верховский устроил на Ходынском поле парад для министра-председателя.

Первым в салон-вагон поднялся атаман Каледин. За ним — престарелый генерал Алексеев. Потом прошествовали Путилов, Вышнеградский и Рябушинский. Были приняты также Пуришкевич и профессор Милюков,

Днем пути главковерха и министра-председателя разминулись: когда Корнилов прибыл в Кремль, Керенский еще находился на Ходынке. Но по протоколу верховный главнокомандующий должен был хотя бы вечером нанести визит главе правительства. Комиссар Москвы и другие напомнили об этом. Лавр Георгиевич пропустил мимо ушей. Лишь приказал офицеру свиты:

— Узнайте в Большом театре, на какой час назначена моя речь.

Офицер вернулся обескураженный:

— В бюро совещания мне было заявлено, что все представители правительства уже выступили. Будет ли дополнительно дано слово вам, ваше высокопревосходительство, решит лично министр-председатель.

— Решил я, — Корнилов перекатил желваки. — Вам, подполковник, надлежит узнать час моего выступления. Исполняйте.

Вместе с офицером из города на вокзал приехал член кабинета, представитель Керенского Юренев:

— Александр Федорович согласен изменить распорядок и предоставить вам слово завтра с утра. Однако ж с условием: вы будете говорить лишь о состоянии армии и положении на фронте.

— Я буду говорить то, что сочту необходимым. Посланец министра-председателя отбыл. Поезд подключили к городской телефонной сети.

— Ваше высокопревосходительство, на проводе господин Керенский, — снял трубку дежурный.

— С благополучным прибытием, Лавр Георгиевич! Глубоко сожалею, что не имел возможности принять вас сегодня. Генерал с отвращением отнял трубку от уха. Голос Керенского стал едва слышен:

— …Рамки вашего завтрашнего выступления оговорены на заседании правительства, и мы убеждены, что вы, дисциплинированный солдат, долженствующий подавать пример всем другим, ограничите себя этими рамками. Я надеюсь…

— Повторяю: я буду говорить то, что сочту необходимым. Честь имею! — и громче, чтобы услышали на другом конце провода, приказал дежурному: Повесьте трубку и больше ни с кем не соединяйте. Я занят.

Корнилов действительно был занят, ибо он сам еще не знал, что скажет завтра с трибуны Государственного совещания. В соседнем вагоне комиссарверх Филоненко только что закончил вместе с Завойко составление доклада, и теперь они явились в салон, чтобы ознакомить с ним генерала.

3

Савинков не поехал в Москву. Оставшись в Петрограде и на время выключенный из мелких ежечасных забот, он мог сосредоточить внимание на том главном, что должно было помочь ему неуклонно идти к поставленной цели. Сейчас он был занят изучением отношения союзников к министру-председателю, чтобы использовать влияние и поддержку Антанты в своих интересах. Покидая Францию, Борис Викторович принял на себя кое-какие обязательства. Но они были обоюдными. Как там у Стендаля? «У каждого есть обязанности и по отношению к себе». Вот именно… Едва ли не в день своего возвращения в Петроград Савинков — тогда еще «никто», просто «человек с грустными глазами и заряженным пистолетом в руке» — нанес визит во французское посольство. Посол Морис Палеолог был уже предупрежден из Парижа и принял гостя радушно. Несколько позже, после вступления Савинкова на пост комиссара Юго-Западного фронта, а затем и комиссарверха, самые доверительные отношения установились у него и с главой французской военной миссии генералом Жанненом. К сожалению, Палеолог вскоре был отозван — глубокий старик, он не мог пересилить даже внешне отвращения к революции в России. Однако и с энергичным Нулансом, сменившим его, у Савинкова не оказалось разномыслия.

Французы не скрывали, чего они хотят от России и чего опасаются. Хотят, чтобы «новое правительство с неизменным уважением относилось к прежним международным обязательствам империи, а дух самопожертвования русского народа и порожденный переворотом великий энтузиазм удесятерил силы возрожденной России на благо ее доблестных союзников». Собственно говоря, это была лишь некоторая перефразировка заявления самого профессора Милюкова, сделанного им на посту министра иностранных дел Временного правительства. Опасались же они, что русская «социалистическая инфлюэнца» эпидемией распространится и по Франции. Уже были прямые свидетельства того, что «красные бациллы» перелетели границы: по городам республики катились рабочие забастовки, французские солдаты по примеру русских начали требовать немедленного заключения мира, а в мае два восставших полка даже двинулись на Париж, неся на штыках призывы: «Да здравствует русская революция!», «Долой правительство Пуанкаре и Рибо, которое не заключает мира!». Президент усмирил полки. Конечно, не уговорами, а пулеметами. Но спустя два месяца, в минувшем июле, вспыхнуло восстание в полках русского экспедиционного корпуса, направленного на Западный фронт еще Николаем II. Русские потребовали возвращения на родину. Из Питера от военного министра Керенского пришло разрешение не церемониться со смутьянами. Снова заговорили пулеметы. И все же Нуланса и Жаннена больше заботили не сообщения с берегов Сены, а обстановка на берегах Невы и Москвы-реки. Ибо Франция больше всех других «сестер — стран Согласия» зависела от положения на Восточном фронте. Она терпела от немцев поражение за поражением, и прекращение активных действий на Восточном фронте давало Германии возможность перебрасывать дивизии под Верден и на Сомму.

— Прошу меня извинить, мсье Савинков, — сказал недавно генерал Жаннен, — но в данный момент русская армия являет собой инструмент войны самого ничтожного качества.

Временное правительство направило в Париж своего комиссара, и теперь он уведомлял Терещенко (копия — управляющему военмином), что Пуанкаре и Рибо спрашивают, «когда же наконец Россия перейдет от слов к делу и есть ли в России кто-либо с твердой рукой, который был бы готов начать насаждение порядка». Наверное, только Савинков понимал, кому именно прежде всего адресован этот упрек.