я не знаю, какие руины он оставит.
– Если бы можно было продолжить умеренную политику Временного правительства, мы бы сегодня об этом не говорили. Разве нет? – спросил Борис.
– К сожалению, Временное правительство оказалось очень слабым. Я верил, что социал-демократия спасет Россию. До революции наш рабочий класс был способен победить всю Европу. Те, кто знает меня с тех лет, вспомнят, что я хочу оставаться и остаюсь вне политики. Но я все равно предупреждал: российских рабочие плохо организованы. Я писал и говорил, что их неспособность создать организованные группы, как у рабочих на Западе, может нанести ущерб, пропорциональный их силе.
– Увы, такие разумные мысли никогда не брались в расчет, – вмешался Винавер.
– Значит, они не были настолько ценными, – с горькой улыбкой ответил Бунин и продолжил: – Виной тому жалкое безрассудство российской охранки. Они игнорировали условия жизни простого народа. Делили всех на «культурных людей» и «невежественное стадо».
– Твой манифест «Миссия Русской эмиграции» выразил все, что мы думали, – заметил Винавер. – Повтори, пожалуйста, сказанное для наших иностранных друзей.
Иван Алексеевич Бунин посмотрел куда-то вдаль, на крыши Парижа, и произнес:
– Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством… – Он остановился, словно пытаясь сдержать свой гнев, а затем продолжил: – Выродок, нравственный идиот от рождения Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее: он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек – и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет?
Отпив из бокала, Бунин, по-прежнему грустный и задумчивый, продолжил:
– Несмотря на похвалу, которую я получал в России за свои произведения, меня также обвинили в унижении русского народа. Почему? Потому что я написал правду. Все, как есть. Я записал то, что видел, то, что смотрел. Невежество, бесчувственность, глупость, глупость… Неужели люди думают, что их нет в России? Именно за это я ненавижу революцию. Я так хорошо знал, что крестьянин, избивающий лебедя в Московском зоологическом саду своим сапогом, никогда не станет хорошим социалистом и не может быть частью социалистической революции.
За столом самыми далекими от этого вопроса были Гленуэй и Монро. Речь Бунина их очень впечатлила. Но скорее всего, размышления Ивана Алексеевича, негласного духовного предводителя белой эмиграции с 1920 года, навели их на собственные мысли – о мире, который знали они.
– Эх, если бы я мог напечатать твои мемуары! – сокрушился Винавер.
– Ваши мемуары напечатаны? Как я мог об этом не знать? – вмешался Гленуэй.
– Только в газетах, – ответил Бунин.
– Да, в «Возрождении», – сказал Винавер.
– Какие годы они охватывают?
– Очень короткий, но в то же время очень долгий период моей жизни – 1918–1920 годы.
– Дни революции?
– Он назвал эти мемуары «Окаянные дни», – с грустной улыбкой сказала Шура.
– Лучше названия и не придумаешь, – пробормотал Борис.
– Как жаль, что я не читаю по-русски, – сокрушился Гленуэй.
– Не волнуйся, дорогой, – успокоила его Люсия. – Мы тебе все переведем.
– Надеюсь, в переводе не потеряется знаменитый бунинский слог, – заметила Шура.
Люсия, Борис и Максим Винавер согласно кивнули.
– И правда, ни один язык не может всецело передать богатство другого. Особенно если речь идет о таком мастере, как Бунин. Невозможно, чтобы его утонченный, мудрый и полный чувства слог достаточно точно прозвучал в переводе.
Бунин скромным кивком поблагодарил собравшихся.
– Разговор выдался очень глубоким и захватывающим. С вашего позволения… Мне нужно встретить Веру. До встречи в субботу!
Бунин ушел, и все словно сразу ощутили сухой и холодный осенний вечер, опустившийся на город. Прощались они долго. Всюду звучали русские, французские и английские «до свидания»; кто-то целовался на прощание, кто-то пожимал руку, кто-то обсуждал последние детали важных контрактов. Алиса ДеЛамар, приобнимавшая тонкую талию Евы Ле Гальенн, махала гостям на прощание, стоя перед великолепной статуей Родена.
Глава двадцать четвертая. Вести, полученные от Гриши Семеновича
…вот так, дорогая Тиночка, проходит моя парижская жизнь. Люди вокруг один интереснее другого. Они отличаются от стамбульцев: здесь все могут жить так, как им велит сердце, а другие их понимают и принимают. Разумеется, когда речь идет о «других», я имею в виду интеллигенцию, людей искусства. Быть просто эксцентричным недостаточно. Я знаю, что тебя это веселит. Мы не привыкли к такой жизни. Теперь я вижу, что здесь никто не стесняется – все верят в себя и избавляются от комплексов. Но опять же, простых людей здесь нет. И все настолько талантливы, что ты с удивлением следишь за их творчеством и восхищаешься силой их мысли. Я уверена, что тебе бы здесь понравилось. Ты бы быстро завела очень важных друзей.
Ты спрашивала, как дела у Люсии и Каппы. Они оба очень заняты и очень довольны своей жизнью. Ты интересуешься, дорогая Тиночка, не хочу ли я вернуться в Стамбул, и мой ответ – «нет». Стамбул остался позади. Так же, как осталась позади Россия, в которой прошли наше детство и юность. Возвращение домой теперь превратилось для меня в мечту, и чем больше я мечтаю об этом,