Читать интересную книгу Выпашь - Петр Краснов

Небольшие хоругви с наклеенными на шелку бумажными образами стояли по бокам малых врат.

Приведший в церковь человек в седой бородке пояснил певчим:

— Вся церковь сделана собственноручно Великой Княгиней.

Все в церкви было просто и бедно и в тоже время изящно и умилительно-трогательно.

Перед большими иконами свешивались на бронзовых цепях лампады, сделанные из распиленного пополам кокосового ореха, в который были вставлены цветного стекла стаканы с маслом.

Простые деревянные свещники, жидкие аналои: все было беднее, чем в сельской церкви в России.

Без ничего, все отдав и оставив в России, пришел сюда, ничего ни у кого не прося, Великий Князь, и здесь заботами и трудами Великой Княгини устроена была эта скромная церковь-молельня.

И не нашлось ни русской, ни французской руки, что воздвигли бы Великому Князю, спасителю Франции, достойный для возношения молитв храм.

Обстановка крошечной церкви трогала. Это чувствовал не только Ферфаксов, это было заметно по тому, с каким волнением входили и другие певчие. Воронин совещался, где им стать. На крылосе — собственно крылоса почти и не было — они, их было двадцать три человека, не помещались. Решили стать в алтаре.

Проскомидия кончилась. Чтец — это тоже был офицер в штатском, — кончил чтение и отнес книги в алтарь. В церкви наступила тишина ожидания. Перед лестницей у окна стали три дамы и с ними три пожилых человека. Три казака в штатском платье стали перед большою железною печью.

Священник рукою отодвинул голубую шелковую завесу и раскрыл царские врата. В маленькой церкви наступила напряженнейшая тишина. Чуть слышно бряцало кадило в руках у священника. Скрипнула лестница. По ней спускались Великий Князь и Великая Княгиня.

Великий Князь был в длинном штатском сюртуке и в высоких сапогах. Этот костюм необычайно шел и к его громадному росту и ко всей его военной осанке и строгой "Николая I" выправке. Великая Княгиня была в старомодном, длинном до носков платье. Они стали в углу церкви — и Ферфаксову было видно, что они оба совершенно ушли в молитву. Их настроение передалось всем. В церкви было тихо. Никто не двигался.

Никто не переходил с места на место. Чернобородый с сединою, с бледным постным лицом священник служил вдохновенно, вознося молитвы "о многострадальной Родине нашей, земле Российской"… Хор, отдаваясь вдруг ставшему в церкви настроению, пел так, как никогда раньше не пел. Воронин дирижировал мягко, и тихо шли голоса, сливаясь в полную гармонию.

Здесь и подлинно была Россия. Здесь остановилась жизнь. Сюда не пришла кровавая революция. Здесь не знали и не признали кровавого красного знамени. Здесь, в углу храма, свесясь длинным языком, стоял значок Великого Князя Николая Николаевича Старшего, видавший победы под Плевной и Шипкой, стоявший у стен Константинополя. Эта Россия обеднела, обнищала, потеряла все свое имущество, эта Россия голодала, она ушла в изгнание, но она не поклонилась ни золотому тельцу, ни пяте антихриста.

Она не стяжала богатств, но и сюда в изгнание, сюда в плен принесла суровое служение Родине, свято исполняемый солдатский долг.

Ферфаксов и в этой скромной церкви и во всем обиходе Великого Князя и Великой Княгини почувствовал величавое презрение к богатству и роскоши.

Ферфаксов, как он это часто делал и особенно когда бывал в церкви, думал словами Священного Писания… "Ибо всякая плоть, как трава, и всякая слава человеческая, как цвет на траве, засохла трава и цвет ее опал; но слово Господне пребывает во век".

"Засохла трава былых богатства и почета. Опал цвет преклонения всей Франции, всей Европы перед великим полководцем и спасителем… Но слово Господне пребывало с ним. И будет пребывать вовек"…

После обедни певчих выстроили в маленькой гостиной, бывшей перед лестницей.

Великий Князь вышел к ним и здоровался с каждым за руку. Он расспрашивал, где кто служил и где был в великую войну.

— Вы где получили георгиевский крест? — спросил Великий Князь Ферфаксова.

— У станции Званец, Ваше Императорское Высочество, — четко ответил Ферфаксов и лицо его стало бурым от смущения.

— А… В конной атаке заамурцев!

— Так точно, Ваше Императорское Высочество.

Великий князь обратился к Великой Княгине и сказал: — Помнишь Ранцева?

Ферфаксов хотел сказать, что ротмистр Ранцев жив, что он находится в Париже, но не осмелился.

— Благодарю вас, господа, за ваше пение. Вы прекрасно пели… Такая это отрада.

Особенно мне понравилось, как вы пели «Верую». Именно так я привык, и люблю, чтобы пели. Просто — и в то же время с глубоким чувством.

Ферфаксов обратил внимание, что за завтраком самое почетное место в голове стола было предложено священнику. По правую руку от него села Великая Княгиня и по левую руку Великий Князь. И это уважение к духовному лицу тронуло Ферфаксова. Да, здесь была подлинная Россия со всеми ее чистыми и святыми обычаями.

Завтрак был простой и очень скромный. После завтрака Воронин просил разрешения спеть несколько песен.

— А вы не устали, господа? — сказал Великий Князь. — Целую обедню спели…

Но об усталости при общем нервном подъеме не могло быть и речи.

В столовой убрали столы. Двери из нее открыли в маленькую прихожую подле наружных дверей. Там на простых летних соломенных диванах и креслах сели Великий Князь с княгиней, те пожилые дамы и старые люди, которые были в церкви, сели сзади них. Вдоль стен стало человек пять офицеров и казаков охраны Великого Князя. Все были в штатском.

Хор Воронина был очень хороший хор, но, как все хоры, образовавшиеся заграницей, он имел репертуар "под иностранца". Он пел не русские песни целиком, но «попурри» из русских и малороссийских песен. И выбор их был тоже такой, какой больше по вкусу ресторанной публике. Раньше Ферфаксов не думал об этом. Теперь, увидев глубокое внимание, с каким приготовился их слушать Великий Князь, серьезность на его лице, Ферфаксов понял, что здесь русская песня не развлечение, но память о России — и здесь она будет почти как молитва.

В их пении «Кудеяр-атаман» сливался с "Вечерним звоном", потом следовала «Ноченька» и все замыкалось "Вдоль по Питерской". Они спели и серенаду Абта, пели и еще песни, и видели внимание Великого Князя, и здесь, как и в церкви, не разговаривали, но слушали, вспоминая другие времена, другие песни.

Был сделан маленький перерыв.

— Вы прекрасно поете, господа, — сказал Великий Князь, — я очень вам благодарен. Давно я не слыхал Русских песен.

Певчие поклонились. Маленький Кобылин вышел вперед. Его лицо стало бледным, совсем белым от волнения. Из окон прихожей свет падал на его пенсне и от этого казалось, что его глаза горели сверкающим огнем. С чувством, за душу берущим тенором, он начал: — …Пусть свищут пули, пусть льется кровь, Пусть смерть несут гранаты…

Хор мягко принял от него запевок и понес сначала, как несут полную чашу, боясь ее расплескать:

— Мы смело двинемся вперед,Мы — Русские солдаты!

Благоговейное молчание стояло кругом. Жизнь остановилась. Воспоминания нахлынули.

Певчие переживали все то, что они пели. Хор преобразился. Солдаты пели свою боевую песню перед самым уважаемым, перед старшим своим солдатом. И оттого все больше и громче были голоса и все смелее и увереннее пел хор. Звуки нарастали. В гармонии были и гроза, и та вера, что движет горами. — …Вперед же дружно на врага, Вперед, полки лихие!

Господь за нас — мы победим!Да здравствует Россия!..

Этот последний куплет был воплем, полным страстной веры. Он звучал призывом и повелением. Ферфаксов видел, как слезы текли по взволнованному лицу Великой Княгини, и слеза показалась на серо-голубых глазах самого Великого Князя.

Слова: "мы победим!" певчие выкрикнули с такою силою, что окна задрожали. Казаки у стены заливались слезами. Великий Князь встал, молча, низко поклонился хору и быстрыми шагами вышел из прихожей. За ним вышла Великая Княгиня. У крыльца уже стояли автомобили и грузовичок. Было время ехать на поезд. Старый генерал передал певчим глубокую благодарность Великого Князя за то душевное удовольствие, которое они ему доставили. Певчие стали рассаживаться по машинам.

ХII

В вагоне Ферфаксов сел в стороне от своих товарищей. Он хотел быть один. Все то, что он видел и перечувствовал, надо было продумать и пережить. Он торопился к Ранцеву. Ему, Петру Сергеевичу, рассказать. Ему вылить все то, что он теперь чувствовал, и в чем не мог разобраться.

Петрик его ожидал. Было темно. Ноябрьский день догорал. Сквозь туманы и мглу надоедливо играли огни Эйфелевой башни. Нагло било в глаза богатство одних и нищета других. К золотому тельцу, казалось, взывали эти пестрые огни и было в них что-то страшное. Петрик не включил в своей комнате электричество.