Читать интересную книгу Ересь - С. Пэррис

— Вам тут плохо, — заметил он, глядя на мои судорожные вздохи. — Мне тоже не по себе, когда приходится сидеть тут, будто в склепе, но что поделаешь. Однажды во время рейда я просидел здесь четыре часа! — При воспоминании об этом он вздрогнул.

— Полагаю, если альтернатива — позволить выпотрошить себя, как рыбу, так предпочтешь посидеть в тесноте.

Джером тусклой улыбкой подтвердил справедливость моих слов. Затем, враз посерьезнев, он присел передо мной на корточки и заглянул в глаза.

— Что вы сделали с письмами, Бруно? Я должен это знать. Кому еще вы рассказали обо мне?

— Я уже говорил: бумаги у меня в комнате. О том, кто вы на самом деле, я догадался только этой ночью и никому не успел рассказать.

— А я вам говорю, это ложь! — В нетерпении он снова вскочил на ноги. — Ладно, как хотите. Дженкс все равно вырвет у вас признание, он в этом ремесле преуспел не хуже королевских палачей. — Кинув на меня многозначительный взгляд, Джером продолжал: — Чтобы сохранить мой секрет, люди шли на смерть. Если вы кого-то навели на след, мне и моим друзьям необходимо знать, откуда ждать беды.

— Трех человек убили при мне в Оксфорде, и я пытался выяснить, кто это сделал. Я вовсе не собирался искать католических попов.

— Вот как? — Он внимательно поглядел на меня, приподняв свечу, — пламя подсветило его лицо, и все оно казалось мраморной маской. — Католическая церковь покушалась на вашу жизнь, а вам даже не хочется отомстить? А протестанты вам еще и деньги заплатили за ненависть к Риму.

— Нет, — спокойно отвечал я. — Нет у меня ни к кому ненависти. Об одном я всегда просил и прошу: оставьте меня в покое, дайте мне исследовать тайны Вселенной.

— Господь открыл нам те тайны Вселенной, кои Он счел уместными предоставить нам для изучения. Вы считаете свой метод лучше?

— Лучше, чем те догмы, ради которых люди в Европе вот уже полвека режут и сжигают друг друга на кострах? Разумеется, лучше.

— Так в чем же тогда заключается ваша вера?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Я верю, что в конце концов даже дьявол будет прощен.

— Вот что! Терпимость! — Джером выплюнул это слово, как гнилую оливку. — В семинариях тоже многие рассуждают об этом. Не понимают, болваны, что терпимость означает отсутствие правого и виноватого, истины и ереси. Слава Господу, мой орден решительно противится подобному попущению. Заметьте, Бруно: чем более жестоко преследуют в Англии католических священников и мирян, исповедующих нашу веру, тем более возрастает число наших приверженцев. Терпимость за считаные дни уничтожила бы то, что мы строили многие годы.

— Так пусть продолжится святое кровопролитие, — подхватил я. — Пусть мужчины и женщины сотнями идут на эшафот. Что это, мученичество или самоубийство?

Джером улыбнулся — ласково и снисходительно.

— Знаете, как мы в миссии называем Англию? — Он выдержал эффектную паузу. — Привратницкая гибели. Я ни на минуту не сомневаюсь в том, какой меня ждет конец, но сперва я должен собрать свою жатву. Быть может, среди спасенных мной душ будет и ваша, Бруно!

Он вытащил из кармана рубашки маленький ключ на серебряной цепочке, опустился на колени у моих ног и достал из-под скамьи деревянный ларец. Отперев замок, достал из него два небольших сосуда с елеем и присел на пятки, задумчиво глядя на меня.

— Буду с вами откровенен, — сказал он наконец, приподнимая сосуд так, чтобы я мог разглядеть его содержимое. — Вы обречены. После всего, что вы видели этой ночью, вы представляете особую опасность для нашей работы во имя Господа в этой стране. Много вы успели рассказать или мало, оставить вас в живых мы не можем. Но я не хотел бы покинуть вас в ваш смертный час без утешения, Бруно! — Он протянул ко мне руку и настойчиво призвал: — Исповедуйтесь, раскайтесь в своей ереси, примиритесь в последний час с Церковью. Я, как член ордена иезуитов, могу даровать отпущение даже отлученным.

Он был так искренен, что я невольно расхохотался.

— Вы, отец Джером? Вы дадите мне отпущение? Вы, приживший внебрачное дитя и помышлявший убить его вместе с матерью, вы, ставший виновником смерти двух человек, которые угрожали вам разоблачением, — вы дадите отпущение мне? Вся моя ересь сводится к нескольким книгам по астрономии и философии. Если Бог, как вы утверждаете, в день Страшного суда будет взвешивать наши грехи, чьи, по-вашему, окажутся тяжелее?

Джером на миг опустил глаза, но тут же их поднял:

— Когда Сатана искушал Христа в пустыне, разве он соблазнял Его женщинами, плотским грехом? Нет, он прельщал Его грехом гордыни, он предлагал Христу сравняться с Богом. Я согрешил, но мой грех был грехом плоти, плоть за него и расплатится. Но вы, в гордыне и в ослеплении, вознамерились постичь устройство мироздания и сместить Землю с того места, которое предназначено ей по Слову Божьему и по учению Отцов Церкви. Вы — прямой наследник падшего ангела!

— Лучше уж такая родословная, чем идущая от Каина, — отвечал я. — Даже если бы я и захотел примириться с Церковью, из ваших рук я отпущение не приму.

— Воля ваша. — Он пожал плечами и оставил сосуды с елеем стоять на ларце. Заперев ларец, снова спрятал ключ под рубашку и обернулся ко мне: — Как ни странно, Бруно, вы нравитесь мне. В другое время я бы с радостью вступил с вами в дискуссию. Меня готовили главным образом для академических споров, а вы — достойный оппонент. — Он грустно улыбнулся. — Мы с вами во многом похожи, хоть и стоим по разные стороны великого разлома. Сколько вы ни твердите насчет терпимости, вы презираете компромисс так же, как и я; вы пошли на величайшие лишения ради ваших убеждений, как и я; и вы мужественно пойдете ради них на смерть, как пойду и я, когда пробьет мой час. Я глубоко уважаю вас, Бруно, и сожалею о том, что вы не присоединились к нам.

— Так ради этого нашего сходства окажите мне одну услугу, отче, вместо отпущения, — перебил я его. Джером бросил на меня вопросительный взгляд, и я продолжал смелее: — Отпустите Софию, пусть она вернется домой. Не доводите до конца злое дело, пощадите хоть одну невинную жизнь.

Тяжкий вздох буквально сотряс его.

— Как вы не понимаете, Бруно? Дома у нее больше нет. Нет для нее места в Оксфорде. Семья отвернется от Софии, потому что она приняла старую веру, католики будут презирать ее, как падшую женщину.

— Но католичкой и падшей женщиной она стала благодаря вам! — сквозь стиснутые зубы прорычал я. — А теперь вы хотите от нее избавиться, развязать себе руки! Все ее грехи — это ваши грехи, отче!

— Думаете, я этого не знаю? — Он схватил меня за руки и приблизил свое лицо вплотную к моему. Впервые под маской профессионального спокойствия я разглядел бушевавшую в нем бурю.

— Не похоже, чтобы вы сильно об этом сокрушались, — надавил я.

— Сокрушаюсь?.. — Он еще с минуту молча смотрел на меня, потом выпустил мои руки и со странным, совсем невеселым смешком заявил: — Я могу показать вам, как я сокрушаюсь, Бруно. — Он принялся расстегивать куртку, а я опустился на скамью и тупо смотрел, как иезуит распахивает рубашку из тончайшего батиста; под ней открылась власяница из грубой черной шерсти. Он распустил ее и подтянул повыше к плечам, непроизвольно передернувшись при этом движении. — Вот как я сокрушаюсь, — произнес он, поворачиваясь ко мне спиной.

Широкая обнаженная спина, вся в клочьях окровавленной кожи; глубокие, кровоточащие раны: металлические крючья впивались здесь глубоко в тело, вырывая живую плоть. Свежие шрамы поверх старых. Во время скитаний по Италии мне часто доводилось видеть бичующихся, и каждый раз я дивился тому, что человек решается с такой жестокостью терзать собственное тело ради непонятного, придуманного кем-то искупления. Во рту стало солоно, я вздохнул и отвернулся. Джером вновь поглядел мне прямо в лицо. Что-то в нем, как мне показалось, надломилось: в глазах ярость смешалась со слезами.

— Достаточно вам такого покаяния? И вы думаете, что я ее не любил? Что душа моя не разрывалась надвое между долгом и чувством?

— Если вы ее любите, так не губите, — почти беззвучно взмолился я.

— Господи, Бруно, да не собираюсь я ее губить! — вскрикнул он, вцепившись обеими руками в свои густые волосы. — Во Франции она окажется в безопасности.

— Боюсь, вы лжете.

Он глубоко вздохнул, потом овладел собой, и взгляд его снова сделался суровым.

— Что ж, вы не верите мне, я — вам.

Он опустил власяницу, скрипнул зубами, когда грубый ворс коснулся истерзанной плоти, застегнул рубашку под горло, накинул куртку — все это не сводя с меня глаз. Затем наклонился и, подобрав с пола веревку, тщательно связал мне ноги — надежно, однако стараясь не причинять боли.

— Прощайте, Бруно, — сказал он, поднимаясь и глядя на меня с грустью. Быстрым движением руки он смахнул со щеки слезу. — Мне очень жаль, но другого выхода нет. Буду молиться о том, чтобы в последний час Господь не оставил вас.